Указом императора Японии российский преподаватель японского языка, переводчик Татьяна Львовна Соколова-Делюсина награждена Орденом Восходящего Солнца (Золотые лучи с розеткой).

Роман Мурасаки Сикибу «Гэндзи моногатари» («Повесть о Гэндзи») - основа основ японской и мировой классической литературы. Его изучают в обязательном порядке во всех вузах, готовящих японистов, и он считается жемчужиной японской прозы. Это не только мнение филологов - мне приходилось слышать о нынешних студентках, потерявших голову от принца Гэндзи и заучивающих наизусть целые главы. Что ж, принц того вполне достоин. Тем не менее, судьба перевода романа на русский язык была совсем не так безоблачна, как это может показаться сегодня. Когда-то «Гэндзи» начал переводить академик Н. И. Конрад, но этот труд остался незавершенным и, несмотря на широкую известность во всем мире, на русском языке в полном объеме (4 тома) переведенный с японского роман появился лишь в 1991 году. При этом история этого - полного перевода «Гэндзи» на русский язык началась значительно раньше.

— Татьяна Львовна, так как все начиналось ?
— Можно сказать, что началось все с моей склонности к изучению иностранных языков, которая привела меня в нынешний Институт стран Азии и Африки, где я стала учить японский язык. У меня были прекрасные учителя — И.Л. Иоффе, В.С. Гривнин, Л.А. Стрижак, В.А. Янушевский, трепетное отношение которых к Японии, ее языку и культуре невольно передавалось и нам — студентам. В наше время и мечтать о стажировке в Японии было невозможно. Недостаток непосредственного общения со страной приходилось компенсировать чтением. Моей настольной книгой была тогда «Японская литература в образцах и очерках» Н.И. Конрада. Позже появились прекрасные переводы В.Н. Марковой, которую я тоже считаю своим учителем, хотя личное знакомство с ней, к сожалению, ограничилось двумя-тремя встречами. Именно по ее переводам я узнала и полюбила японскую поэзию, и как переводчик я сформировалась именно под ее влиянием.

В Японию же я поехала впервые в зрелом возрасте, получив премию Японского фонда за перевод «Гэндзи». После института я некоторое время проучилась в аспирантуре, но оставила ее, преподавала японский язык на городских курсах (одной из учениц Татьяны Львовны была еще одна героиня «Тайвы» - Лариса Рубальская – прим. А.К.), потом 3 года проработала в издательстве «Прогресс», откуда ушла, чтобы полностью посвятить себя переводу «Гэндзи». Заниматься дополнительно чем-то другим у меня просто не было возможности. К тому времени у меня уже были кое-какие опубликованные переводы, самые значительные из которых вошли в сборник пьес японского театра Но -- книгу, которую мы сделали вместе с Н. Анариной. Итак, уйдя из «Прогресса», а произошло это в 1976 году, я около 13 лет занималась только переводом «Гэндзи».

— «Гэндзи» написан столетия назад. Это, видимо, совсем другой язык, не похожий на тот, который вы изучали в институте?
— Нельзя сказать, чтобы он совсем не был похож, но, разумеется, это другой язык — другая грамматика, другая лексика. С современным японским языком у него мало общего. Но, очевидно, в те времена, когда создавался «Гэндзи», а это было в самом начале XI века, в Японии говорили именно на таком языке или, во всяком случае, приблизительно на таком. Письменным языком, языком, достойным литературы, тогда считался китайский, и мужчины писали чаще всего именно на нем. Женщины же могли себе позволить не следовать литературным канонам и писать по-японски. Поскольку их писания поначалу не считали настоящей литературой, они были оценены значительно позже. В результате возникла прекрасная японская проза, не имеющая аналогов в мировой литературе. И вершиной этой прозы была «Повесть о Гэндзи», тоже написанная женщиной, придворной дамой, которую звали Мурасаки Сикибу.
Позже язык, на котором писали в те времена, канонизировался и стал литературным языком — «бунго».
Мы изучали его в институте. Но никто не относился к этому серьезно — никому не хотелось зубрить несуществующие глагольные спряжения. Тогда же в институте я писала курсовую работу по «Гэндзи», хотя не могу сказать, что это был мой собственный выбор. Я хотела заниматься современной поэзией, но Ирина Львовна Иоффе, которая была моим научным руководителем, убедила меня обратиться сначала к истокам. Я послушалась, но в следующем году все-таки поступила по своему и написала работу по творчеству Такамура Котаро — одного из лучших поэтов нашего столетия. Диплом тоже писала по современной поэзии.

— Вы представляли себе тогда, в 76-м, какой титанический труд вас ждет?
- Не очень. У меня было большое желание переводить «Гэндзи», но нельзя сказать, чтобы я до конца представляла себе, за что берусь. То есть я предполагала, что на это уйдет много времени, и даже наметила себе примерный план на несколько лет вперед, в который я в общем-то почти уложилась, но, конечно, я не понимала тогда, насколько будет трудно. Время стало измеряться годами: год, чтобы просто прочесть все с начала до конца, год, чтобы перевести какую-то часть, полгода, чтобы перепечатать переведенное на машинке, еще столько же, чтобы отредактировать перевод, потом еще несколько месяцев, чтобы снова перепечатать... Все это требовало напряжения всех сил, отказа от многого, ухода в «глубокое подполье». В эти 13 лет я даже мало с кем общалась. Тем более что мы с мужем жили, да и сейчас живем, на даче, без телефона, так что возможности для уединения у меня были. Все эти 13 лет я не работала, жила на иждивении родных и занималась только «Гэндзи». Разумеется, у меня были свои домашние обязанности - быт в те времена требовал немалых усилий и я не могла полностью абстрагироваться от него. Но при этом я все время как бы жила еще и в другом мире — мире героев «Гэндзи», в мире эпохи Хэйан.

— Не тяжело было существовать параллельно в двух мирах?
— Нет, скорее эта возможность выхода в другой мир придавала особую прелесть моему тогдашнему существованию и очень поддерживала меня, позволяя, с одной стороны, преодолевать бытовые трудности, которых было в избытке, а с другой — переносить постоянное напряжение, вызванное общением со столь сложным текстом. Ведь помимо языковых трудностей были трудности и чисто психологические. Мой муж, например, считал, что «Повесть о Гэндзи» — произведение настолько печальное, что постоянное общение с ним в течение долгих лет должно невольно действовать на человека угнетающе. Судьба большинства героев «Гэндзи» действительно печальна, но, с другой стороны, они так ценили каждое уходящее мгновение жизни, так умели наслаждаться его красотой! Внимание к тому, что тебя окружает, к каждому моменту твоего существования, к каждой мелочи, даже самой, казалось бы, незначительной, по-моему и является главной и самой привлекательной особенностью японского мировосприятия. Это то, чему все должны учиться у японцев. Мы устремляемся вперед, тщась объять необъятное, пренебрегаем тем, что рядом, стремясь отыскать какую-то высшую красоту. Японец же настроен на то, чтобы видеть эту красоту в том, что его окружает, и оттого каждая малость полна в его глазах высшего смысла. Это особенное мироощущение можно обнаружить уже и в «Гэндзи», но с максимальной полнотой оно выражается, пожалуй, в хайку — японских трехстишиях, которые видятся мне квинтэссенцией всей национальной культуры в целом. Примечательно, что именно хайку, эта самая, казалось бы, национально окрашенная форма японской поэзии, стали своеобразным даром японцев мировой литературе, ведь в настоящее время хайку пишут во всех странах и сами японцы говорят об интернационализации хайку. Это распространение японских трехстиший, выход их за пределы одной страны — не столь уж необъяснимое явление, ведь хайку — это не столько форма поэзии, сколько определенный способ мышления, определенный способ видения мира. И истоки этого видения мира можно обнаружить уже в хэйанской литературе. Поэтому мой переход от самого крупномасштабного произведения японской литературы, каковым является «Гэндзи», к самой краткой литературной форме — хайку, которой я преимущественно занимаюсь в настоящее время, внутренне обоснован и вполне естествен. К тому же я вряд ли бы сумела понять и оценить хайку так, как могу это сделать теперь, после тринадцатилетнего общения с Мурасаки Сикибу.

— За эти годы у вас не возникло ощущения, что Мурасаки жива, что она рядом с Вами?
— Да, мне казалось, что я ощущаю ее очень близко. Когда я читала ее дневник, у меня возникло
 даже чувство, что между нами существует определенное внутреннее сходство. Да, одно из самых чудесных свойств литературного произведения — делать возможным общение с человеком, удаленным от тебя временем и пространством. Мурасаки Сикибу жила в другом веке, в другой стране, но, читая то, что написано ее рукой, мы можем проникать в ее мысли, в ее чувства и общаться с ней не менее полноценно, чем мы общаемся с живыми людьми. И надо сказать, что хэйанская литература создает самые благоприятные возможности для подобного общения. Если взять первые европейские романы, то, не говоря уже о том, что они появились гораздо позже «Гэндзи», они всегда изображают идеализированных, вымышленных героев, очень обобщенных и упрощенных, наделенных, как правило, каким-то одним качеством и действующих к тому же в идеальных, вымышленных обстоятельствах. Женская проза эпохи Хэйан, и особенно «Гэндзи», описывает живых людей, меняющихся сообразно жизненным обстоятельствам, думающих, чувствующих так, как это делают реальные люди. Прелесть хэйанской литературы, помимо всего прочего, заключается именно в том, что она через многие века донесла до нас дыхание живой жизни. К тому же уже тогда возникло удивительное свойство японской литературы, и не только литературы, но и всей культуры в целом: передавать сложное через простое — смутность и сложность человеческих чувств не через усложненный и не менее смутный образ, как это часто бывает в европейской литературе, а через зримую, осязаемую конкретность детали. Это движение от конкретности к мысли и чувству, от единичного личного переживания к обобщению характеризует, по-моему, все уровни японской литературы.

— Закончив перевод, Вы еще долго находились под влиянием этой работы? Инерция была сильная?
— И да, и нет. Можно сказать, что работа над «Повестью о Гэндзи» стала для меня школой
во многих отношениях — и с точки зрения восприятия японской культуры, и с точки зрения формирования меня как переводчика, и даже с точки зрения формирования меня как личности. «Повесть о Гэндзи» — неотъемлемая часть моего существования. Не будь в моей жизни «Гэндзи», я была бы, пожалуй, другим человеком. С этой точки зрения, конечно, можно сказать, что влияние «Гэндзи» я продолжаю ощущать до
сих пор. С другой стороны, мне кажется, что было бы неправильно связывать мое имя исключительно с «Гэндзи». «Повесть о Гэндзи», конечно, во мне, со мной, но все-таки она уже в прошлом. Почти сразу же после окончания работы над романом я очень увлеклась хайку, найдя в этой поэтической форме максимальную созвучность собственным наклонностям и стремлениям. Вот уже около десяти лет я занимаюсь переводами японских трехстиший и связанной с ними прозы хайбун. Мне вообще ближе краткие литературные формы.

— Вы за 13 лет не отвыкли от современного, разговорного языка?
— Немного отвыкла, но все время старалась читать, общалась с приезжающими в Москву японскими друзьями. Разумеется, этого было мало, но ничего не поделаешь. Для того чтобы владеть разговорным языком, необходимо постоянное общение, и в какой-то степени я восполнила недостаток своих знаний несколько лет назад, когда провела в Японии целый год. Мы с мужем жили в Киото, исходили город и его окрестности вдоль и поперек. Разумеется, если бы я имела возможность поехать туда, когда переводила «Гэндзи», может быть, и перевод получился бы лучше. А так для понимания реалий приходилось довольствоваться только книжными иллюстрациями. Спасибо японским друзьям, они снабдили меня всей необходимой литературой.