Начать надо с того, что книгу С.Пинкера “Язык как инстинкт” стоит прочитать. Её автор - известный американский психолингвист, профессор факультета психологии Гарвардского университета – честно предупреждает читателя в предисловии о своём желании обойтись без пустых банальностей и предлагает плотный, насыщенный текст, который касается множества проблем, связанных с языком.

В своё время американский детский психолог Уоллес Диксон-мл. опросил членов общества исследований детского развития (Society for Research in Child Development) для выявления наиболее революционных исследований в детской психологии. По наибольшему согласию упоминаний Диксон выявил 20 авторов “самых революционных” идей от Льва Выготского до Ури Бронфенбреннера и затем написал о них прекрасную книгу (переведённую и на русский).

Пинкера в этом Тор 20 нет (есть Ноам Хомский - создатель парадигмы, в которой работает Пинкер), но в рассказе о трёх из двадцати революционных открытий потребовалось изложить его работы. Это означает, что найденные им факты останутся в составе наших знаний о языке независимо от научных революций, изменяющих теорию. Книга содержит замечательные и бесспорные факты, интересные, но совсем не бесспорные интерпретации. Наша задача – рассказ о первых и анализ вторых.

Пинкер убедительно доказывает, что почти все говорящие на родном языке, даже те, кто ложит вместо того, чтобы класть, при этом неосознанно придерживаются (на всех уровнях – от видоизменений отдельных звуков в разных словах до построения целых предложений) чёткой системы правил. Эта система правил отличается для носителей разных языков (и несколько отличается для носителей разных диалектов и жаргонов). Но при этом между отдельными правилами существуют сильные корреляции, например, если в предложении выдерживается порядок слов ПОДЛЕЖАЩЕЕ-СКАЗУЕМОЕ-ДОПОЛНЕНИЕ, то предлоги предшествуют дополнению, если же порядок слов ПОДЛЕЖАЩЕЕ-ДОПОЛНЕНИЕ-СКАЗУЕМОЕ, то слова, аналогичные предлогам по функции (послелоги) будут следовать за дополнением.

Некоторые из этих корреляций заставляют лингвистов предполагать, что различные модули, из которых, как дерево из ветвей, сложено предложение (именные, глагольные и др. группы) организованы в определённым языке аналогичным друг другу образом.

Например, у каждой такой группы-модуля есть вершина, которая даёт ей название и определяет её содержание. “Лиса в носках пришла в магазин”. “Лиса в носках” - это про лису, а не про носки, поэтому “лиса в носках” требует согласования с “пришла”, но никак не с “пришли”. “На стене висел красивый портрет Мэри”. “Портрет Мэри” может быть “красивым”, но никак не “красивой”. Если глагол в глагольной группе стоит перед дополнением (“есть мясо”), как в английском языке, то и в других таких группах ведущее слово-вершина группы занимает начальную позицию в своей группе. Если дополнение стоит после глагола, как в японском языке (“суши есть”), то и в других таких группах ведущее слово занимает конечную позицию. Таким образом, достаточно исходить из определённых сверхправил, чтобы ознакомившись с небольшим количеством предложений выбрать именно те правила, которые которыми руководствуется данный язык (Пинкер сравнивает это с переключением рубильника в нужное положение).

Поэтому неудивительно, что соответствующим правилам следуют уже дети дошкольного возраста, которые никак не могли познакомиться с полным набором различных моделей предложений. .Дети следуют им даже несмотря на то, что взрослые не придают значения грамматической правильности их речи. Более того, дети родителей, говорящих на ломаных языках типа пиджинов, быстро превращают эти языки в креольские, вновь обретающие собственную систему правил.

Выделять и согласовывать вышеупомянутые модули бывает непросто, особенно если поверхностная структура предложения сильно трансформирована - самые обычные случаи – использование страдательного залога или сложноподчинённых предложений со словом “который”. Тем не менее, похоже, что, воспринимая речь, именно таким выделением и согласованием люди и занимаются. Например, предъявляется предложение: “Полицейский увидел мальчика, которого собравшиеся на вечеринку обвинили в преступлении”. Глубинная структура этого предложения предполагает, что собравшиеся обвинили мальчика в преступлении, “мальчика” тут- дополнение к “обвинили”. Поэтому при появлении в предложении мальчика испытуемые начинают ожидать появления того слова, к которому “мальчика” является дополнением, и облегчённо вздыхают после появления слова “обвинили”, обнаружив, что оно с этим дополнением вполне согласуется. “Облегчённо вздыхают” тут – не метафора, пока испытуемые ждут появления слова “обвинили” они медленнее замечают сигналы извне, а их ЭЭГ показывает результаты напряжения.

Тезис второй, с нашей точки зрения нуждающийся в уточнении. Развитие языка – процесс автономный. Развитие других ментальных модулей на него не влияет, что доказывается существованием интеллектуально полноценных людей неспособных овладеть грамматикой и умственно отсталых с развитой речью. Роль окружающей ребёнка среды сводится к установке “переключателей” в нужное положение, но большая или меньшая интенсивность обучения ребёнка языку на результат практически не влияет. Существующие различия (в том числе и здоровых людей) по “неврологическом обеспечению” речи и её функционированию связаны главным образом с наследственными аномалиями или родовыми микротравмами, которые более или менее успешно компенсируются за счёт использования других отделов мозга.

Начнём с конца. Стоп! Вот тут автор “заметает под ковёр” не просто сведения из смежных областей, а то, что ему как психолингвисту прекрасно известно. В другом месте он сам же пишет: “В языковом смысле левши – это не зеркальное отражение праворукого большинства. Левое полушарие управляет языком практически у всех правшей (97%), но правое полушарие управляет языком только у меньшинства левшей – около 19%. У остальных языковой центр в левом полушарии (68%) или избыточным образом имеется в обоих… Даже правши с леворукими родственниками (предположительно те правши, у которых один экземпляр доминантного гена праворукости) анализируют предложения несколько по-другому, чем чистые правши”.

Иными словами, по “неврологическом обеспечению” речи существует высокий уровень нормальной изменчивости, поскольку характерные для левшества и других подобных особенностей высокие популяционные частоты никак не могут объясняться, например равновесием между вредными мутациями и действующим на них отбором.

С чем же связано столь значительное разнообразие? Освоение пространственных отношений ребёнком сначала продвигает становление определённых языковых конструкций и отношений (которые в отечественной психологической традиции не зря получили название “квазипространственных”). С другой стороны, языковое развитие и развитие пространственного воображения конкурируют друг с другом за один и тот же субстрат в виде определённых участков нервной ткани. Конечный результат компромисса между становлением этих способностей сугубо индивидуален, во всяком случае не редкость не только косноязычные скульпторы, но и неречистые топологи, и филологи, страдающие пространственным кретинизмом. Ещё раз подчеркну: эти различия связаны не только с генотипическим разнообразием людей, но и с известной непредсказуемостью индивидуального развития. Многие авторы (и С.Пинкер – не исключение) любят подчёркивать факты действительно поразительного сходства однояйцевых близнецов. Гораздо реже можно прочесть о том, что встречаются и однояйцевые близнецы, чьё сходство по внешним признакам не больше, чем у обычных братьев или сестёр, отчего до недавнего времени было очень сложно определить, является ли однояйцевой данная конкретная пара.

Данная ситуация зеркально напоминает ситуацию с трубой Р.Вуда, которая была идеально пряма изнутри, но снаружи выглядела как подыхающая в корчах змея. “Изнутри”, с точки зрения “неврологического обеспечения” язык у разных его носителей разный. “Выровнен” он с двух разных сторон – с точки зрения того, что предъявляется другим носителям языка “на выходе” и с точки зрения того, что Пинкер называет “мыслекодом”. Тут, однако, нам представляется важным внести существенное уточнение. Трудно согласиться с Пинкером, что: “Люди думают не на английском, китайском или языке апачей; они думают на мыслекоде. Этот мыслекод, вероятно, немного похож на все вышеупомянутые языки; предположительно он располагает символами для выражения понятий и комбинациями символов, которые соответствуют носителю и объекту действия”. Представляется, что думают разные люди (в том числе и носители одного языка) тоже по-разному (и не обязательно с помощью зрительных представлений, хотя это и наиболее частый случай). Однако весьма вероятно, что существует некий стандартный ментальный модуль, который больше всего напоминает порт для подключения языка и выражения мысли в словах, причём происхождение этого модуля – доязыковое.

Замечательные, хотя мало кому известные результаты, были получены ещё два десятка лет назад А.А.Невской и Л.И.Леушиной. При доминировании левополушарных структур в распознавании зрительных образов ошибки распознавания, которые совершают разные индивиды, одинаковы. Более того, ошибки в этом случае симметричны и (для коротких цепочек того, что с чем можно перепутать) транзитивны. Иначе говоря, существует некое универсальное для разных индивидов пространство, в котором “универсально похожие” объекты находятся рядом (и легко путаются), а “универсально непохожие” - далеко. Ничего подобного при доминировании правополушарных структур не наблюдается – ошибки индивидуальны. Напомним, что в норме оба полушария активно взаимодействуют при распознавании образов и занимаются тем, что можно назвать “взаимным обучением” и “обменом опытом”.

Различие стратегий распознавания у разных полушарий, согласно Невской и Леушиной, объясняется предельно просто. При левополушарном распознавании отдельный объект сразу описывается как целое по некому универсальному алгоритму, при правополушарном – сначала неоднозначным образом расчленяется на подобразы. В основе такого различия стратегий лежат элементарные морфологические различия соответствующих отделов мозга, которые характерны не только для человека, но и для других млекопитающих. Упрощая, можно сказать что в сознании разных людей существуют разные арбузы – и по облику, и по месту соответствующего объекта в системе отношений. А вот для зрительной коры их левого полушария арбуз один и тот же, что и позволяет использовать в речи соответствующее слово. Причём возможность для этого была подготовлена дочеловеческой эволюцией, которую поэтому можно и нужно изучать. Ниже мы хотим познакомить читателя с тем, как Пинкер критикует исследования дочеловеческой эволюции языка и с нашими возражениями. Нет ничего удивительного в том, что на роль посредника предлагаются структуры именно зрительной коры. Весьма вероятно, что праязык был жестовым и воспринимался зрительно.

Логичный вопрос – если смысл слов и мыслекод каждой отдельной личности представляют разные психологические реальности, как можно видеть проявление мыслекода напрямую, без опосредования “оболочкой” из слов национального языка. Скорей всего, в заимствованиях слов из других языков – таких, что “называют” некоторый привлекательный для личности смысл, но которому нет точного соответствия среди форм и проявлений национальной культуры. Например, греческое “номос” (закон) при заимствовании в адыгских языках превратилось в “намыс” (система традиционной почтительности младших к старшим), при заимствовании в арабский – в “намаз” (фиксированная последовательность действий при совершении молитв). Очевидно, что в обеих “принимающих” культурах не было формы, проявления которой бы точно соответствовали значению слова “закон” (за отсутствием науки и философии). Но в обоих случаях новому слову были приписаны в качестве означаемого те явления, которые более всего соответствуют смыслу слова “закон” (равно регулярная, устойчивая связь явлений, строго воспроизводимая при определённых условиях и отражающая некоторые существенные свойства действительности). Такое соответствие при заимствовании чужих понятий интуитивно устанавливается мыслекодом (устанавливается настолько точно, что соответствующее “исконное” слово в обоих языках было забыто).

Это верно не для всех обществ или исторических эпох: с 1792 г. борьба правых и левых идёт по поводу будущего, устроение настоящего – проблема техническая, а не политическая. Данная модель неприменима к борьбе “синих” и “зелёных” на константинопольском ипподроме, но хорошо описывает войну оптиматов и популяров в Древнем Риме. Вернёмся к правым и левым. Если история идёт вперёд, то цель развития (она и есть “правда”, когда мы принимаем представление о прогрессе), очевидно, находится справа. Но, чтобы увидеть эту “правду”, смотреть надо с левой стороны.

Это видно сразу, достаточно положить лист бумаги А4 и провести на нём стрелу времени из прошлого в будущее. У всех правшей и большинства левшей будет находиться справа (в правом верхнем углу листа), а чтобы “развернуться лицом к своему будущему”, надо занять левую сторону. Поскольку в политике, как и в других массовых делах, доминируют правши, за правое дело борется именно левая сторона (в политическом зрении - не меньший перекрёст, чем в физиологическом).

Эта “когнитивная карта” политического противостояния хорошо объясняет и другие коннотации слов “левые” и “правые”. “Левый” - это почти всегда прогрессист, “правый” - сторонник существующего порядка (lassez faire).

Почему же, вопреки очевидным несоответствиям, Пинкер настаивает на полной автономии развития “языкового модуля”? А именно потому, что он слишком много знает о реальном развитии языка. У разных детей сроки и темпы его развития отличаются весьма значительно, причём очень велик вклад нормальной изменчивости в это разнообразие. Одни только различия между мальчиками и девочками дают в среднем почти год разницы между сроками развития речи. Если принять неавтономность развития, то сразу же всплывает проблема гетерохронии – другие модули психики, способные повлиять на развитие речи, к моменту её формирования сами будут сформированы в разной степени у разных детей. Кроме того, анализировать процесс развития речи для тех индивидов, у которых темпы её развития средние, проще чисто методически. У “слишком быстрых” трудно зафиксировать стремительно сменяющие друг друга этапы, для “слишком медленных” трудно вести длительные наблюдения – так что психолингвист обычно анализирует некий средний вариант (хотя в норму могут входить и оба крайних). Тем не менее, именно для крайних случаев неавтономность и вариативность развития может наблюдаться очень выпукло. Например, речь детей с сильным отставанием в развитии фонологического модуля может радикально улучшаться при обучении чтению. Причём в отличие от описанного в книге Пинкера синдрома специфического расстройства речи, через какое-то время произнесение уже перестаёт требовать осознания и осуществляется автоматически.

Последний пример вскрывает парадоксальную ситуацию. Взгляды С.Пинкера, по всей вероятности, описывают развития языка гораздо ближе к истине, чем предшествующие им представления. А вот те практические рекомендации (например, педагогические), которые из них следуют, во всяком случае для неискушённого читателя, адекватны не во всех отношениях. Например, напрашивающийся из результатов Пинкера вывод о том, что проблемы с речью могут сочетаться с нормальным невербальным интеллектом, видимо, справедливы. Хотя всё-таки представляется, что структура подобной личности и её интеллект будут устроены своеобразно (как своеобразно они устроены у слабовидящих или слабослышаших людей, которые недополучают от окружающих большую долю обычной для других информации).

Проблема, видимо, в недостаточной широте общеупотребительных представлений о развитии. Как это не странно прозвучит для читателя, инстинктивному поведению тоже научаются, хотя и не так, как другим видам поведения. К.Лоренц в своей работе “Оборотная сторона зеркала” (которая до сих пор остаётся на порядок глубже всего, что на эту тему пишут сейчас), ссылается на опыты Р.Спитса, в которых для него значимо следующее: “…у человеческого младенца примерно двухмесячного возраста, только что выработавшего моторику улыбки, этот вид приветствия может быть запущен с помощью очень простых макетов. Наряду с конфигурацией двух глаз и переносицы здесь существенно кивающее движение головы, причём оптическое воздействие усиливается отчётливой границей волос. Как добавочный ключевой стимул действует ухмыляющийся рот с высоко оттянутыми вверх уголками. Сначала детский воздушный шар с грубо нарисованными на нём признаками действовал так же, как кивающий воспитатель. Но через несколько недель, в течение которых младенец чаще улыбался подлинным людям, чем макетам, действие простого макета почти внезапно исчезало. Научившись отличать, “как выглядит человек”, ребёнок боялся теперь разрисованного воздушного шара, которому раньше улыбался, хотя – это следует подчеркнуть – шар не причинил ему никаких неприятных переживаний, так что здесь не могло быть отрицательной дрессировки”.

Когда молодой самец сам пытается петь, он должен слышать собственное пение, чтобы сформировать полноценную песню. Способность научиться песне сохраняется у молодых лишь при соответствующем уровне гормонов и теряется при его изменении.

Всё это очень сходно с закономерностями формирования речи и её врождённых грамматических структур. Видимо, они имеют тот же самый статус “идеальной формы”, что и форма коммуникативных сигналов животных, и “план строения” морфологических структур организма. Главное значение книги Пинкера для биологов – что усилием школы Хомского язык перестал быть изобретением или соглашением людей и встаёт в понятный естественникам ряд структур (морфологических или социальных – неважно), видоспецифических и в своей “врождённости”, и в своём разнообразии.

Из того, что практически все существующие общества успешно поддерживают эту систему GPS, ещё не следует, что для обычных для человека инстинктов её будет поддерживать любой “прекрасный новый мир”, позволяя им сформироваться с той же степенью адекватности. Вряд ли, например, в отсутствие контакта с живыми объектами на базе постулируемых Пинкером врождённых механизмов полноценно разовьётся тот ментальный модуль, который он обозначает как “интуитивная биология: понимание того, как функционируют животные и растения”. Замечательно, что в этот “список Пинкера” попало половое партнёрство, но не попало родительское поведение, которое уже в нынешних обществах (по сравнению с традиционными) трансформировано довольно сильно. Во всяком случае неспособность забеременеть (или зачать ребёнка), проблемы при родах и трудности с лактацией очень часто преодолеваются при смене соответствующей психологической установки. Кроме того, нормально сформированное на уровне инстинктов родительское поведение вряд ли предполагает готовность совать заплакавшему новорожденному бутылочку с водой вместо известно чего, оставлять его одного в комнате с монитором или отодвигать рождение первенца на возраст, более подходящий для того, чтобы стать бабушкой и дедушкой.

Как хорошо известно эмбриологам, основным или вспомогательным (подстраховочным) механизмом, который позволяет наметить положение осей тела у развивающихся зародышей, принадлежащих к самым разным типам животных, является всплывание под действием силы тяжести цитоплазмы яйцеклетки и опускание вниз желтка. В невесомости этот механизм действовать перестаёт, что приводит к нарушению развитии многих зародышей, хотя, находясь на Земле, мы должны специально анализировать эмбриологические данные, чтобы представить себе, что такой механизм есть. Не окажемся ли мы “в положении невесомости” и по отношению к иным наследственно детерминированным процессам? Такой вопрос встаёт сразу же, как видишь трансформацию человеческой натуры под воздействием рынка (тоже ведь система ориентиров и сигналов, осуществляющих целеуказания в процессе индивидуального развития личности…), особенно в теперешнем глобализованном мире. Не исключено, что патриархальный мир средневекового образца, при всех его непривлекательных сторонах, оказался своего рода “узлом устойчивости”, просуществовавшим весьма долго, именно потому, что обеспечиваемая им “система GPS”, позволяла нормально сформироваться большинству видов инстинктивного поведения человека.

О том, что “выравнивает” язык разных носителей с “внешней стороны”. Даже многие коммуникативные системы животных обладают механизмами, позволяющими “включить” особей с индивидуальными особенностями, которые препятствуют “правильной коммуникации. У птиц такая особь исключается из группы и перемещается в другую группировку, где стратегия употребления сигналов во взаимодействиях окажутся эффективными. Либо, как показал Роберт Пэйн в исследованиях райских вдовушек, тип песни у проигрывающей птицы в результате неудач в территориальных конфликтах изменяется до неузнаваемости, настолько, что превращается в совершенно иной.

У млекопитающих подобное “выравнивание” скорей всего, происходит непосредственно во взаимодействиях особей: Первые признаки “непонимания” сигналов вызывают изменения установок обоих участников коммуникации (коммуникативной и знаковой), до восстановления необходимой устойчивости приёма-передачи сообщений. Показательны исследования тревожных криков обезьян-верветок Сефартом и Чини. У верветок существуют три типа криков тревоги: на орла, леопарда и змею, которые произошли дифференциацией одного неспецифического сигнала (выражающего просто общее возбуждение, и молодые особи издают именно его при появлении всех трёх видов опасности, а также просто при волнении).

Теперь о том, что биолог может ответить на Пинкеровскую критику проектов освоения языка животными. В “языковых проектах” по обучению шимпанзе жестовому языку ASL был один момент, за который сразу ухватились критики. В состав команд, работавших с обезьянами, были введены глухие, владевшие ASL.

Важно подчеркнуть, что ASL – это полноценный язык со сложной фонологией, морфологией и синтаксисом, а не грубая система мимики и жестов. Грамматически он несходен ни с американским английским, ни, например, с британским жестовым языком, но основывается на согласовании и системе родов, сходной с языками навахо или банту. Дело в том, что с точки зрения глухих, для которых ASL является родным, шимпанзе так и не выучили никаких истинных знаков ASL. Точнее, глухой, наблюдающий за непрерывным движением рук обезьяны, не мог выделить ни одного знака, напоминающего жесты его собственного.