О неизбежности происхождения человеческого языка 2
Борис Долгин: Смотрите лекцию Еськова.
Светлана Бурлак: Да, я думаю, в лекции Еськова это должно быть сказано более подробно. У нас регуляционный онтогенез. Это значит, что на наше развитие оказывают влияние не только гены, но и окружающая среда. Кроме того, в организме имеются корреляции. Если представить себе организм, у которого будет какое-то одно свойство, но не будет остальных, которые обеспечивают работу этого одного, тогда это свойство будет не только бесполезно, но и вредно, потому что оно не сможет работать.
В любой популяции – при помощи комбинирования генов (если есть половое размножение, то гены будут комбинироваться) плюс воздействия окружающей среды – появляются различные фенотипы с различной частотностью. Если какой-то фенотип окажется в целом хорошим – обращаю внимание: фенотип в целом как определенный комплекс, как определенный баланс свойств, – то преимущество получит та популяция, где такой фенотип будет появляться чаще. Какими генами это будет обеспечиваться, совершенно не важно. Но в конце концов, скорее всего, сформируется генокопия данной модификации. На слайде вы видите разницу между модификацией и ее генокопией – мутацией. Модификация устроена так: при условиях Х появляется фенотип А, а если не было условий Х, то и фенотип получается другой. Генокопия – это закрепление такого фенотипа в геноме, когда при любых условиях наследуется нужный фенотип. Если фенотип оказался выигрышным, то такая генокопия рано или поздно появится, и этот комплекс свойств действительно будет передаваться по наследству. Может даже появиться не одна генокопия, а несколько – например, как говорилось в лекции Светланы Боринской, существует несколько вариантов генетического обеспечения устойчивости к малярии.
Дальше вступает в силу естественный отбор. Скажу сразу: естественный отбор – это не только гибель тех, кто хуже приспособлен. И не только ограничение участия этих хуже приспособленных особей в размножении. Естественный отбор – это еще и сортировка особей.
Для приматов, которые являются животными социальными (а на самом деле не только для приматов, но и для очень многих других животных), социальная среда очень важна. Она составляет очень важную часть окружающей среды, потому что, с одной стороны, сородич – это главный конкурент, он претендует на те же ресурсы – пищу, укрытия и т.д. А с другой стороны, именно в социальной среде будет выбираться половой партнер.
Коммуникативная система помогает сортировке особей. Те особи, которые лучше приспособлены к некоторому типу местообитания, получают в нем свои участки. Те, которые оказываются хуже приспособленными, в том числе по части коммуникации, оказываются отсеянными на какие-то края, на неудобья. И это, видимо, играло решающую роль в формировании человека и, соответственно, человеческого языка. Дело в том, что ранние австралопитековые жили в лесу. Строение их конечностей не оставляет у исследователей никаких сомнений в этом. Они жили в лесу, и пальцы и кисти у них были такие, какие необходимы для успешного лазания по деревьям. Теперь же на том месте, где находят кости этих австралопитеков, саванна. Отсюда можно сделать вывод, что в какой-то момент происходил переход от леса к саванне. Появилась новая экологическая ниша. Те, кто был хорошо приспособлен к жизни в лесу, кто мог встроиться в лесные группировки, остались в лесу и встроились в лесные группировки. Они живут там и по сей день – это обезьяны. Те, кто был плохо приспособлен для жизни в лесу, те отсеялись на опушки, окраины, неудобья. Но оказалось, что на этих неудобьях, в принципе, тоже можно жить. По крайней мере, еды хватает – при некоторой сообразительности. Соответственно, получилось так, что жители этих окраинных неудобий смогли сформировать свои группировки. И эти группировки дали начало новым видам, в конце концов, нашему виду "человек разумный".
Смена лесов саваннами была очень длительной и постепенной. Сначала были леса, потом – мозаичные ландшафты с преобладанием саванны, и, наконец, просто саванна. Вот на этом фоне и возникает человеческий язык.
Следующий вопрос: для чего он возникает? Если у нас есть эволюция и в основе ее лежит естественный отбор, значит, язык должен давать преимущество в естественном отборе. Какое же? И вот тут гипотез колоссальное количество. Есть, например, гипотеза социальной калькуляции (ее выдвинул американский лингвист Дерек Бикертон). Человек – животное социальное, значит, ему все время надо подсчитывать, кто кому за что и сколько должен. А это уже открывает путь к синтаксическим валентностям. У слова "должен" пять валентностей – кто, кому, чего, за что и сколько. И на этом фоне – в рамках данной гипотезы – развивается грамматика. А грамматика – это и есть человеческий язык (такой подход характерен для лингвистов). Но на самом деле, как показывают данные приматологов, все это можно делать и без языка. Опыты де Ваала с капуцинами показывают, что такие чувства, как чувство социальной справедливости, чувство собственности (и право собственности), понимание родственных отношений, формирование дружеских связей и тому подобное, вполне возможны в обезьяньих сообществах без всякого участия языка. Они вполне понимают, кто, кому, за что и сколько должен, и даже умеют, как показывают опыты де Ваала, это корректировать в разные моменты в зависимости от ситуации. Подробно рассказывать об этих экспериментах я не буду, потому что времени нет, хотя они действительно интересны.
Вообще стоит отметить, что даже в нашем обществе многие социальные функции выполняются без языка. Мы определяем ранг человека до того, как он начал что-то говорить, по его манере держаться, по его походке и по разным другим признакам. Выбираем полового партнера, во многом полагаясь на запах, на пропорции фигуры. Ухаживаем опять же не словесно, а при помощи объятий, поцелуев, успокаиваем поглаживанием по голове. Это все идет мимо сознания, и какой текст произносится при этом, не так уж и важно. Если же текст произносится, то более важна интонация, чем непосредственный смысл слов: если тот же самый текст предъявить в написанном виде, он не окажет соответствующего воздействия. Так что язык для социальных функций нам не очень нужен.
Еще одна замечательная гипотеза – гипотеза груминга (автор – Р.Данбар). На слайде вы видите груминг – это макаки грумингуют друг друга, обыскивают шерсть. Это такое дружеское занятие, очень умиротворяющее. Люди тоже такое любят, поэтому многие охотно дают себя, например, причесывать другому человеку ради примерно таких же ощущений.
Данбар подсчитал, что чем больше мозг, тем бОльшую группу может себе позволить вид, обладающий таким мозгом. С другой стороны, чем больше группа, тем больше социальных связей, тем больше времени придется тратить на груминг. А времени в сутках 24 часа – и не больше. И при этом надо еще когда-то есть, спать и остальными делами заниматься. Поэтому груминг, соответственно, не может увеличиваться во времени бесконечно, а значит, нужна замена грумингу, – и так, по Данбару, возникает язык. По-моему, эта гипотеза, хоть и остроумна, но не очень основательна, потому что сложная грамматика и сложная фонетика, которые имеются в человеческом языке, для этого не нужны. Социальные связи вполне можно было бы поддерживать при помощи вокализаций. Но такой затратный тип вокализаций, как членораздельная речь, для этого не обязателен. Например, гиббоны поют дуэтом, и хотя их пение не членораздельно, оно вполне успешно поддерживает социальные связи.
Высказывалась также гипотеза обмана и его разоблачения (об этом можно прочитать у Т. Дикона): все более тонкий обман со стороны одних особей и все более тонкое разоблачение этого обмана со стороны других. В рамках этой гипотезы язык предстает как своего рода "гонка вооружений": говорящие обманывают, а слушающие разоблачают. Эта гипотеза тоже неверна, потому что если бы это было так, то преимущество получили бы те, кто не умеет говорить, потому что они бы не понимали, что им говорят обманщики, и обмануть их было бы невозможно.
Была гипотеза (Н. Хомского) о том, что язык возник вообще не для обмена информацией, а для мышления. И сложность его обусловлена тем, что мышление оперирует сложными конструкциями со сложным синтаксисом. Но и эта гипотеза тоже вряд ли верна. Детям-"маугли" никто мыслить не мешает. Но при отсутствии предъявления языка во время так называемого "критического периода" язык у них не развивается. Опять же, сложные приспособления для звучащей речи в этом случае были бы не нужны. А они у нас есть. Знаменитая опущенная гортань, которая позволяет нам осуществлять членораздельную звучащую речь, заодно создает достаточно большой риск подавиться, потому что есть и дышать одновременно у нас не выходит. У обезьян это получается, а у нас нет. Но зато гортань создает возможности для членораздельной речи.
Далее, была гипотеза, что разговор – это такой спорт (автор – Ж.-Л. Десаль). И тот, кто сумеет превзойти соперника в разговоре, получает преимущество при половом отборе. Действительно, в архаических обществах практика словесных "поединков" встречается. Но это, на мой взгляд, скорее можно рассматривать как некий индикатор общих умственных способностей. Насколько они у человека есть, так сразу по нему не видно. А вот если он бодро говорит, бодро оперирует словами, то, может быть, он и какими-то другими мыслительными категориями будет оперировать столь же бодро, и, соответственно, перед окружающей действительностью не спасует. Разговор в таком случае – просто индикатор. А индикатор, который врет, не нужен. Он бесполезен и даже вреден.
Была еще гипотеза игры (автор – К. Найт). Согласно ей, язык возник не для передачи информации, а для игры, потому что передавать информацию – дело слишком затратное. Делаешь какое-нибудь заметное действие – так оно не только друзьям, но и врагам передает информацию. Тогда, может быть, вообще выгоднее молчать, никому ничего не говорить, а, наоборот, смотреть, может быть, другие что-нибудь скажут. Естественно, на такой базе язык возникнуть не может, потому что если все будут молчать и ничего не говорить, то ничего и не будет. Но и игра едва ли была движущей силой глоттогенеза: если вид не может себе позволить энергетические затраты и "демаскировку" ради передачи информации, то вряд ли он сможет себе позволить все это ради игры.
Но это на самом деле не загадка языка, это загадка любой коммуникации – зачем она существует. Так вот коммуникация, оказывается, очень нужна. Без коммуникации жить можно, но плохо и недолго. И это очень хорошо демонстрируют изображенные на слайде симпатичные зверушки – австралийские сумчатые мыши (этот пример я почерпнула из готовящейся к изданию книги В.С. Фридмана, посвященной эволюции коммуникации в мире животных). У них коммуникации нет. Поэтому они как видят, скажем, соседа по территории, так, "ничего не говоря", бросаются драться. Как видят полового партнера, так бросаются копулировать, опять же, ничего не сообщая о своих намерениях. И от такой "бессловесной" жизни самцы этих самых зверушек не переживают сезона размножения. Все они дохнут – и, судя по анализам, от стресса. Так что коммуникация очень важна. Она, в числе прочего, помогает снимать стресс.
На самом деле, коммуникация нужна не только для "говорящих" и не только для "слушающих" (или, в более корректной формулировке: "подающих сигнал" и "принимающих сигнал", потому что сигналы могут быть не только звуковые, но и позные), она даже не организует отношения в паре "говорящий" – "слушающий". Коммуникация организует вид в целом или, по крайней мере, популяцию. При помощи коммуникации формируется та самая структура группировок, в которую надо встроиться, чтобы остаться на удобном месте обитания. Именно провалы в коммуникации и невозможность встроиться в нормальную лесную группировку привели к тому, что какие-то обезьяны – наши предки – оказались оттеснены в "лесо-саванны" и неудобные места обитания. В старой системе коммуникации эти "маргиналы" были не сильны – пришлось развивать новую (которая в итоге и стала нашим языком).
Именно коммуникация осуществляет ту самую сортировку особей, которая потом приводит к образованию новых видов.
Ну, об эволюции человека я долго говорить не буду. Эволюционное древо за последние годы очень сильно пополнилось разными новыми видами, и классификации менялись, и интерпретации менялись. Стало, вроде бы, ясно, что неандерталец не был нашим предком. А кто был? По некоторым версиям, Homo ergaster, по другим – Homo antecessor (если он не является разновидностью все того же Homo ergaster). Еще по некоторым версиям – Homo helmei (если его стоит выделять в отдельный вид). В общем, дело достаточно запутанное, и об этом я сейчас рассказывать не буду, разве что покажу несколько картинок для увеселения почтеннейшей публики (взятых с сайта macroevolution.narod.ru). Вот так реконструированы наши предки: австралопитек афарский, Homo habilis, Homo floresiensis (человек с острова Флорес, он же "хоббит").
Этот замечательный "хоббит", нарисованный здесь в виде благообразного немолодого охотника, похоронил гипотезу "мозгового Рубикона". Была такая гипотеза, что язык появляется автоматически, когда мозг достигает определенной массы. У архантропа (так называют и питекантропа, и синантропа, т.е. и Homo ergaster, и Homo erectus) мозг уже имеет такой объем, при каком человеческий ребенок овладевает языком. Из этого делался вывод, что, наверное, у архантропов тоже речь была. Но, оказывается, все остальное, что умеет делать архантроп, можно делать при существенно меньшей массе мозга. "Хоббит" был ростом всего около метра, и объем мозга у него соответствующий (пропорционально), тем не менее, он умел делать все, что умели делать нормальные архантропы.
На следующем слайде более недавние наши предки – Homo erectus, Homo antecessor (на слайде – наполовину восстановленный), неандерталец и кроманьонец. (неандерталец – тот, который рыжий и приземистый). Но это просто так, для увеселения, потому что если череп (половину которого мы видим у Homo antecessor) – это факт, то реконструкция облика – это интерпретация. Интерпретации могут поменяться завтра же. Поэтому эти слайды я включила в лекцию просто, чтобы не скучно было.
Эволюцию языка я начну с тех эволюционных предпосылок, которые имелись у приматов. Приматы – это морфологически не очень специализированные животные, но зато они животные групповые и высоко социальные. Их главный козырь – это понимание причинно-следственных связей. Главная адаптация приматов – это адаптация к когнитивной нише. Из одной работы (авторы – Е. Бартер и А. Петерс) я почерпнула замечательную цитату: "в чем люди сильны, – так это в перепрыгивании от исходных фактов к конечным выводам: нам достаточно двух-трех крупиц информации, чтобы построить на их основании модель или правило и увериться, что решение проблемы у нас в кармане и можно переходить к следующей". Вот сейчас мы в некотором смысле ровно этим и занимаемся. Но это наша специализация в природе, это тот тупик эволюции, в который мы зашли – так что деваться некуда.
Итак, понимание причинно-следственных связей – это один из козырей приматов в эволюции, второй козырь – это поведенческое приспособление. На слайде вы видите японскую макаку, которая научилась мыть клубни в ручье. Теперь они все это собезьянничали, и все успешно моют клубни в ручье. И вот уже полвека исследователи подкладывают макакам клубни, а макаки их моют. Макаки моют, а исследователи подкладывают.
В поведенческом приспособлении большую роль играют недавно открытые зеркальные нейроны. Это такие специальные нейроны, которые возбуждаются не только, когда особь делает что-то сама, но и когда она видит, как это что-то делают другие. И это открывает возможность собезьянничать. Потом оказалось, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у человека, и это помогает, в том числе, в передаче языка.
Надо сказать, что поведение, осуществляемое при помощи ума – вещь довольно вредная. Думать вообще вредно. Пока тот, кто думает, будет думать, влекомый инстинктом уже сделает. И тому, кто долго думал, будет уже нечего ловить. Но зато мозг полезен потому, что он позволяет составлять поведенческие программы и доводить их до автоматизма. Выученная поведенческая программа уже не анализируется, выполняется практически так же быстро, четко и бесперебойно, как программа инстинктивная.
Стремление к познанию причинно-следственных связей порождает усиление наблюдательности. Приматам становится интересно все, то есть чем дальше, тем больше. Мы говорим, что наш "умвельт" (термин Юкскюля), то есть та часть окружающей среды, которая нам интересна, которая будет вызывать у нас какую-то реакцию, расширен просто до бесконечности. Собственно, «до бесконечности» мы можем говорить лишь потому, что не нашлось никого такого, кто показал бы нам, где эта "бесконечность" заканчивается. Про животных мы умеем показать, где кончается их умвельт, а про нас – никто не нашелся такой, кто нам бы это показал. Поэтому мы и считаем, что нам интересно все.
Удобный объект для наблюдения – это сородичи. Те особи, которые делают свои действия заметными для других, становятся глазами и ушами всей группы. Понаблюдав за своими сородичами, а не только за тем, что непосредственно в поле зрения, можно узнать об окружающей действительности гораздо больше, чем наблюдая исключительно за собственным полем зрения. Соответственно, эволюционный выигрыш получают те группы, члены которой делают свои действия более заметными. И возникает обратная связь: все более заметные действия и все более тонкое, более точное их распознавание. Так формируется новая коммуникативная система: во-первых, настраиваются детекторы на подробное распознавание этих заметных действий, во-вторых, сами заметные действия, (вернее, заметные компоненты этих действий) становятся все более и более выраженными.
Здесь важно сказать, что обезьяны достаточно умны, чтобы уметь придавать значение неврожденным сигналам. Начиная с павианов, обезьяны способны к так называемым ad-hoc-сигналам. То есть, если возникает некоторая ситуация, когда одна особь понимает, что надо вызвать какую-то реакцию у другой особи, то она при помощи каких-то коммуникативных средств – не врожденных, а изобретенных по ходу дела для данной конкретной ситуации – "уговаривает" другую особь совершить соответствующее действие. Обращаю внимание, что приматы, будучи животными общественными, склонны побуждать своих сородичей к тем или иным действием при помощи коммуникативных средств, а не путем прямого принуждения.
Это порождает связь коммуникативной системы и мышления, потому что теперь при помощи коммуникативной системы наши предки становятся способны делать выводы об окружающей действительности. И тем самым оказывается возможным поделиться со своими сородичами собственным, добытым при жизни, опытом с помощью средств коммуникации. Животным такое, вроде бы, недоступно. А для нас возможно.
Некоторые рудименты такого поведения можно видеть и сейчас. Например, у детей значительную часть языковой активности занимают комментарии. Ребенок играет и комментирует. Никто его не слышит, он играет один, сам по себе. Родители, может быть, даже говорят, чтобы он вообще молчал, потому что они работают, и им нужна тишина. Но ребенок все равно комментирует. Потом, когда ребенок становится старше, комментарий уходит во внутреннюю речь.
Забавным образом, об этом же невольно говорят лингвистические теории. Если вы посмотрите на знаменитые лингвистические примеры, они все до единого – нарративные тексты: "Фермер убил утенка", "Бесцветные зеленые идеи яростно спят", "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит (или "кудрячит") бокренка". И никто не начал свою теорию с предложений типа "Дай, пожалуйста!" или, скажем, "Марш отсюда!". Говорится, что такие предложения неполные, что они особые. А "правильные", "настоящие" – это именно нарративные предложения, то есть, по сути, комментарии.
Так что, может быть, именно с комментариев начиналась наша коммуникативная система. И здесь коммуникация в какой-то момент отрывается от эмоций, потому что если заметные действия много раз повторять, то постепенно происходит рутинизация (иногда называемая также ритуализацией или хабитуацией): для того, чтобы произвести ставшее уже привычным действие, начинает требоваться все меньшее возбуждение.
Ну и, разумеется, приматы – животные умные, они вполне способны использовать возможности коммуникативной системы для собственной выгоды: сформировать у собеседника такой образ окружающей действительности, который побудит его сделать определенные действия к выгоде "говорящего". Можно даже обмануть. Это умеют даже ныне живущие обезьяны типа шимпанзе. Например, в книге Дж. Гудолл «Шимпанзе в природе: поведение» описаны такие эпизоды, когда шимпанзе, зная, что не сможет не издать пищевой крик, старательно проходит мимо бананов, не подходя близко, и дожидается, пока все уйдут. И только потом приступает к поеданию бананов. Другой эпизод: доминантный самец шимпанзе очень испуган, но знает, что, будучи доминантом, не должен показывать своего страха, – и он отворачивается и поправляет себе мимику. Губы, раскрывшиеся в оскал (это признак страха у обезьян), он смыкает руками и только потом поворачивается и демонстрирует своим сородичам собственное бесстрашие. Тоже некий сорт обмана.
Далее известно, что быстрее и эффективнее, лучше, надежнее распознаются те объекты, которые уже распознавались ранее. Соответственно, преимущество в борьбе за существование получают те группы, члены которых не изобретают всякий раз для одних и тех же ситуаций новые сигналы, а повторяют старые. Тем самым оказывается выгодно сигналы запоминать и аккумулировать. Дальше получается вот что. Отбор на эффективность коммуникации порождает склонность запоминать сигналы. Их количество увеличивается. Когда сигналы повторяются много раз, они утрачивают иконичность. Когда сигнал появляется в первый раз, как ad-hoc-сигнал, он должен быть иконичным, потому что он должен быть распознан особью, которая его ни разу не наблюдала. Когда он подается в десятый и сотый раз, достаточно, чтобы опознали, что это тот же самый сигнал, а не другой. А значит, здесь уже не должна быть полная пантомима – достаточно тех элементов, которые отличают этот сигнал от других. Соответственно, в сигналах выделяются некие опорные компоненты, те самые минимальные и незначимые единицы, совокупность которых формирует знаки. Дальше появляется возможность создавать знаки на основе знаков. Если в репертуаре есть уже много знаков, то, когда надо означить некоторую ситуацию, похожую на ту, которая уже когда-то была, и для которой уже есть знак, можно не изобретать заново какую-то новую пантомиму. Можно сделать тот самый знак для той ситуации, которая была раньше, но с некоторой модификацией. С какой модификацией? Да с любой. Главное, чтобы понятно было. И этот знак тоже запомнится. Когда будет запомнено некоторое количество пар: "знак и его модификация определенного типа", появится возможность обобщить модификацию. Недавно было показано, что обобщить правило могут даже крысы. Приматы, соответственно, тоже справятся. С обобщением модификации язык обретает такое важное свойство, как достраиваемость, потому что теперь, зная небольшое количество знаков и небольшое количество правил модификации, можно модифицировать эти знаки и получать много-много новых знаков. Можно изменять отдельные знаки, тогда получится морфология, можно добавлять знак к знаку, тогда мы получим предложения любой длины (и тем самым, синтаксис). Замечу, что эта последовательность действий может быть проведена как на жестовом языке, так и на звуковом.
И в этот момент, когда знаков становится достаточно много, когда система приобретает открытость за счет того, что можно взять знак, модифицировать его и получить новый знак, появляются все те свойства, о которых говорили Пинкер и Джэкендофф. Появляется и фонетический анализ – в знаках выделились опорные компоненты, и их надо анализировать. Эти опорные компоненты систематизировались. Нам свойственна тяга к системности (хотя до конца она не доводится никогда). Появляется синтаксис, потому что, когда мы можем произносить много знаков за одну реплику, неизбежно знаки внутри этой реплики будут связаны как-то между собой. И наблюдательные сородичи обязательно найдут, как они связаны, даже если мы не думали их никак связывать. Так же, как находят грамматику в пиджинах дети. Пиджин, я думаю, не надо объяснять, что это такое?
Борис Долгин: Надо. Большинство не знает.
Светлана Бурлак: Пиджин – это такая коммуникативная система, такой, как иногда говорят, "вспомогательный язык", который стихийно возникает в ситуации экстремальных языковых контактов, когда коммуникативная ситуация, с одной стороны, очень ограниченная, а с другой стороны, многократно повторяющаяся. Например, при торговле или при плантационном рабстве, когда тем для общения очень мало, но зато они повторяются достаточно регулярно. Пиджин возникает из обрывков плохо познанного чужого языка и максимально упрощенного, максимально примитивизированного родного языка. Грамматики там первоначально нет, потому что надо просто достичь сиюминутного коммуникативного успеха, чтобы поняли – не важно, как. Поэтому текст на пиджине – это такая словесная пантомима: набросали слова кучей, авось, собеседник разберется как-нибудь. Но когда появляются дети, которые выучивают язык, они приходят в этот мир с идеей, что язык устроен системно, логично и достраиваемо. Поэтому, когда они получают языковые данные, они хотят там найти структуру – и они ее там найдут. Кто ищет, тот всегда найдет. Поэтому поколение детей, для которых этот бывший пиджин является родным языком, достраивает этот пиджин до полноценной языковой системы, до креольского языка. Происходит так называемая нативизация пиджина. В пиджине нет какой-то четкой, обязательной структуры. Там можно так, можно сяк, лишь бы поняли. А в креольском языке уже имеется вполне нормальная грамматика, не хуже, чем в любом другом языке любой другой природы.
Вот такова, собственно, моя идея о том, как произошел язык.
Теперь несколько слов о переходе к звуку. Как я уже сказала, у обезьян звуковые сигналы являются врожденными, управляются из подкорки. А ad-hoc-сигналы, которые как раз управляются корой головного мозга, являются жестовыми. У нас звуковые сигналы управляются корой головного мозга и являются выучиваемыми, то есть в некоторый момент явно происходит переход от одного управления звуком к другому управлению звуком. Но на самом деле, точнее будет говорить скорее не о переходе, а скорее о надстройке нового управления над старым, потому что подкорковое управление звуком никуда не делось. Оно как было, так и осталось. И такие звуки, как смех, плач, стон боли, вопль ужаса, – это вполне настоящие эмоциональные сигналы, они управляются из подкорки. Но они не являются языковыми сигналами: мы не можем их записать буквами, мы не можем их как-то промодулировать и изменить в них какие-нибудь элементы так, чтобы как-то дифференцировать их варианты между собой, мы не можем их встроить в какие-то словообразовательные связи, не можем встроить их в предложения. Эти два канала управления, вообще говоря, конкурируют. Если человек смеется, ему трудно говорить. И с другой стороны, если человек говорит, то ему трудно, например, плакать. Поэтому если надо перестать плакать, то нужно начать что-нибудь говорить, ну хотя бы стихи читать, сосредоточиться на речи, и тогда плач уйдет.
Мне кажется, что переход к звуку был связан с тем, что заметность для окружающих проще обеспечить звуком. И не только потому, что глаза заняты тем, что в поле зрения, но и потому что руки тоже заняты, потому что чем дальше, тем больше расширяется манипулятивная активность, расширяются манипулятивные возможности. А с производством орудий такие манипулятивные возможности увеличиваются чрезвычайно. Когда орудия изготавливаются или используются, руки заняты. Соответственно коммуникативный сигнал, который шел на руки, доходит по соседству. Потому что на руки он доходить-то доходит, да толку с этого? Руки-то заняты!
На самом деле, до рук он все равно доходит. Если вы на меня посмотрите, то вы увидите, что коммуникативный сигнал доходит и до рук тоже. Если заставить оратора говорить, сложивши руки за спиной и не жестикулируя, то даже у самого хорошего оратора речь собьется. Люди жестикулируют, когда ведут радиопередачи, когда разговаривают по телефону, хотя знают, что их никто не увидит. Слепые жестикулируют. И это не значимая жестикуляция, не то, что описывается в словарях жестов, например, "во!" или какой-нибудь другой значимый жест. В значимых жестах у нас задействованы пальцы. А в этом "махании руками", которое сопровождает речь, пальцы как раз не задействованы. Кисть расслаблена, пальцы слегка согнуты. То есть, управление коммуникацией доходит до рук, но доходит и по соседству тоже. Нейроны не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, поэтому сигнал может проходить и в соседние области мозга. Соответственно он доходит до органов артикуляции, и таким образом формируется управление звуком.
Язык таким образом предстает как в некотором смысле телепатическая система: с одной стороны, все более вариабельный исходный сигнал, все более тонкие вариации звучания, а с другой – все более четкое угадывание по этому исходному сигналу того, что будет сообщено дальше. Так что дальше можно уже ничего и не сообщать. Мы, в принципе, сохранили эту способность. И вы можете себе представить, как ваше имя, например, называют с разными интонациями – и вы понимаете, что вам скажут дальше: будут ли вас хвалить, ругать, стыдить, спрашивать о чем-то или радостно приветствовать.
Эволюционное преимущество получают те группы, где сигнализирующие оказываются в состоянии обеспечить все большую вариабельность исходного сигнала, а принимающие сигнал оказываются в состоянии обеспечить все более тонкое распознавание этих вариантов. Таким образом, происходит формирование новой системы управления звуком и формируется членораздельная звучащая речь.
Вот такова была моя гипотеза. Прошу отнестись к ней с должным сомнением, потому что если вы усомнитесь и попытаетесь ее проверить, а она выдержит проверку, значит, гипотеза была правильная, и одной разгаданной загадкой стало больше. Если гипотеза не выдержит проверки, то появятся, может быть, какие-то новые факты, которые тоже надо будет учитывать при формулировке гипотез о происхождении языка. И тем самым окажется возможным сформулировать более подходящую, более пригодную, обладающую большей объяснительной силой гипотезу происхождения языка.
И в заключение я хочу специально подчеркнуть, что в рамках этой гипотезы нет никакой случайности, нет какого-то творческого изобретательства отдельных индивидов, которые в порыве гениальности творят какие-то элементы языка. Нет никаких генетических случайностей и сбоев – мутаций. Есть просто тупик эволюции, в который мы зашли и который нас неминуемо приводит к этому результату. Это наша специализация, специализация к когнитивной нише, – реализованная у высоко социальных животных, она с неизбежностью приводит к появлению языка. У кого он появляется, это вопрос следующий. Может быть, он появляется неоднократно. На слайде с генеалогическим древом человека вы могли видеть, что разных ветвей гоминид достаточно много. Есть книга Л.Б. Вишняцкого «Человек в лабиринтах эволюции», где показывается, что путей эволюции было много. И то, что реализовался именно наш, повезло. Но все пути вели в этом направлении. И в этом та самая неизбежность происхождения человеческого языка, о которой, собственно, и был мой доклад. Спасибо за внимание!
Вы верите, что всего за несколько часов можно понять, как поставить правильное произношение, не изучая долго и нудно теоретическую фонетику, а всего-лишь поймав "фокус" языка?
Вы верите, что за несколько часов можно понять всю систему английских времен, которую безуспешно учат годами в школе, институте или на курсах?
Вы верите, что вместо скучных учебников можно заниматься по Вашим любимым фильмам и сериалам, испытывая при этом восторг и наслаждение от занятий английским?
Мы не только верим, а и твердо убеждены, так как уже сотни людей прошли по этому пути и поделились с нами своми успехами и достижениями!
И мы верим в Вас, потому что Вы легко научились говорить на языке, который на порядок сложнее английского!
Поэтому более простым и логичным английским Вы овладеете гораздо быстрее и легче! Конечно,если будете делать это правильно, естественным путем - моделируя носителей языка. Руководствуясь при этом не громоздкими правилами, а простыми и понятными визуальными моделями!
Получите бесплатно материалы - подпишитесь на рассылку!
Получите результат немедленно - приступайте к занятиям прямо сейчас!
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
Главная страница 
Борис Долгин: Смотрите лекцию Еськова.
