Борис Долгин: Есть наука социология, которая тоже должна узнавать что-то по поводу довольно массовых явлений, и сталкивается с проблемой, что не всегда имеет возможность работать со всей совокупностью объектов, о которых она хочет сделать вывод. Там разработаны такие понятия, как репрезентативность выборки. Насколько корпусная лингвистика, с учетом того, что было сказано об изменчивости языка, о вариативности языка – диалектной, социолектной, – насколько при формировании корпусов всё-таки этот момент учитывается? Не возникает ли опасности, что, отметая какую-то часть явлений как не попавшую в корпус, можно не поймать те явления, которые не попали в него вполне закономерно, а не случайно?
Владимир Плунгян: Если не попадет в корпус речь каких-то групп – такого быть не должно. В принципе национальный корпус не стремится быть избирательным. Наш замысел, замысел составителей больших корпусов – включать в него всё, что попадается. Если мы не хотим изучать устную речь малограмотных носителей – это наше право, мы нажмем на кнопку и не будем это включать в наши примеры, но это, конечно, должно в корпусе присутствовать. Плох и неправилен тот корпус, где нет какого-то социально важного пласта, как плох и тот корпус, где нет текстов каких-то известных писателей. Это всё, конечно, должно быть. Другое дело, что с наступлением корпусной эры это кажется очевидным, как же иначе, но отношения лингвистики и социологии далеко не всегда были безоблачными. Структуралистское наследие предписывало не обращать на это внимания, абстрагироваться. Казалось, что язык единый. Это неизвестно кому принадлежащий абстрактный язык, мы его должны усреднить, упростить и только после этого изучать. То, что это неправильный подход, лингвисты поняли после бесчисленных мучительных проб и ошибок. Они очень хотели, чтобы был некий идеальный говорящий, и только его и изучать, но такого не получилось. Хомский до сих пор считает, что надо изучать идеального говорящего, но это невозможно.
Поэтому возникла социолингвистика, наука на стыке обеих дисциплин. Она начала бурно развиваться только в 60-70-е годы, долгое время лингвисты ее немного презирали, как будто это что-то не наше, не чистая теория. Корпусная лингвистика превращает социолингвистику не просто в малоинтересную, периферийную прикладную область, а говорит, что нормальная лингвистика не социолингвистикой быть не может. Вот ответ на ваш вопрос.
Григорий Глазков: Спасибо, очень интересное выступление. А всё-таки, что является предметом изучения? Ради чего лингвистика изучает то, что она изучает? Вы сказали, что норма не является предметом.
Владимир Плунгян: Она не является предметом изучения теории языка. То есть она может являться предметом как нечто, созданное людьми, но не как факт языка.
Григорий Глазков: Если я вас правильно понял, вопрос о том, как можно сказать и как нельзя сказать, с повестки дня снят или не снят?
Владимир Плунгян: Снят.
Григорий Глазков: Если вопрос снят, тогда вообще не очень понятно, что такое язык.
Владимир Плунгян: В языке, произвольно взятом, никакой нормы нет, и объектом теоретической лингвистики норма, безусловно, не является, но это совершенно не катастрофа. Что изучает теоретическая лингвистика? На мой взгляд, она изучает гораздо более интересную и глобальную вещь, то, каким образом человек пользуется языком. Что мы делаем – или что мы должны знать в тот момент, когда мы порождаем тексты. Ведь что такое язык? Мне пришла в голову некоторая мысль. Я вам хочу сейчас ее сообщить на русском языке. Я произвожу колебания воздуха с помощью своего речевого аппарата, а вы видите в них какой-то смысл и восстанавливаете то, что у меня было в голове. Почему у вас это получилось? Потому что мы с вами знаем один и тот же язык. Мы с вами знаем чудесный способ, как нематериальную мысль превратить в эти странные сотрясения воздуха или закорючки на бумаге, потому что есть еще письменность, но это вещь вторичная.
Что мы знаем и как мы это умеем – вот вопрос теории языка. Вопрос необычайно сложный. Что надо? Знать много слов? Уметь их в правильном порядке ставить? Каких слов, когда, в каком порядке, а может быть, это не помогает? Вы понимаете, что это огромное количество вопросов, и лингвистика не очень хорошо умеет на эти вопросы отвечать. Вот это теория языка.
Григорий Глазков: До вас выступал один лингвист, не помню, как его звали, он говорил о русском языке на грани нервного срыва. Он как раз сказал вещь противоположную, которая мне не понравилась, о том, что главное – это норма, а все остальное – ерунда.
Я скажу, в каком это было контексте, мой вопрос как раз об этом. Я пытался его спрашивать, а сейчас спрошу у вас. Речь об эстетической стороне языка. Много говорится о функциональной стороне, но вообще-то законы, по которым язык развивается, к функциональности имеют только частичное отношение. По большей части это эстетические критерии, как живопись, архитектура, которая вполне функциональна. Можно построить любой дом, даже самый уродливый, но он в веках не проживет, его не будут изучать, ему не будут подражать, его не будут пытаться повторить, его попытаются забыть, как страшный сон. Язык, на мой взгляд, живет примерно по таким же законам.
Например, можно ли сказать "более лучше"? На мой взгляд, нет. На мой взгляд, это безвкусно. Когда-то пуристы, еще не очень давно, на моей памяти, выступали против выражения «ужасно смешно» и возмущались, как это может быть? Ужасно – это ужасно, а смешно – это смешно. Но лично мне уже тогда было понятно, что так можно сказать, сейчас с этим уже никто не спорит. Это, в общем-то, вопрос вкуса. И почему в учебниках в качестве примеров берут образцы литературных текстов, потому что писатели – это такие же образцы текстов в языке, как великие художники в живописи, элита делает язык. Конечно, среда творится всеми носителями языка, но, тем не менее, язык делается людьми с хорошим вкусом, вот тогда он жизнеспособен. Как вы относитесь к этому, и какое отношение это имеет к лингвистике?
Владимир Плунгян: Да, это действительно, очень интересный вопрос, очень характерное рассуждение и много чего можно сказать по этому поводу. Кратко, я с этим рассуждением, хотя оно мне очень симпатично и близко, как специалист по языку категорически не согласен. Буквально ни с одним вашим положением, хотя действительно, многие люди так думают, а люди, не занимающиеся языком профессионально, наверное, все так думают. Простой ответ – ботаник изучает растения. Точка зрения ботаника на растения не состоит в том, что бывают красивые и некрасивые растения, правильно? Ему это совершенно все равно, он, наверное, об этом не думает. Ботаника должна описать, систематизировать, уметь называть, может быть, историю растений знать. Это естественная наука, понятно, какой у нее набор задач. Лингвистика в этом смысле абсолютно естественная наука. Ваша точка зрения – не точка зрения ботаника, это точка зрения садовника. Ремесло садовника – почтенное, спросите любого человека с улицы, кто вам ближе, ботаник или садовник, кто делает вашу жизнь лучше – вам скажут, что, конечно, садовник. Должен ли садовник знать ботанику? Еще один интересный вопрос. Может быть, и должен. Вреда, по крайней мере, не будет. Но и садовник, мало сведущий в ботанике, – легко представимое явление. Аналогично – должен ли писатель изучать тонкости языка, если это его родной язык? Наверное, не обязательно, иногда даже считается, что это ему мешает.
Всё, что связано с эстетикой, имеет отношение к человеческому обществу, это делается людьми, создается. Это прекрасная область, но она не имеет отношения к тому, о чем мы сейчас говорим. Язык – явление природы. Разве вы можете создать язык? Вы можете им пользоваться, как мы можем собрать растения из разных стран: некоторые растения не растут в наших широтах, мы можем их найти и посадить у себя в саду.
Борис Долгин: То есть вы не воспринимаете язык как социальный продукт?
Владимир Плунгян: А кто сказал, что социальный и эстетический продукт - это одно и то же? Социум - тоже явление природы в каком-то смысле. И человек в очень малой степени может вмешиваться в процессы, управляющие жизнью социума. Мы даже не всегда осознаем это. Мы очень страдаем от этого, но если б мы умели управлять социальными процессами так же, как мы умеем управлять разведением садов, жизнь наша была бы гораздо лучше. Даже если вы самый великий писатель, вы не можете отменить в русском языке дательный падеж. Даже если вы самый кровожадный диктатор, вы не можете обязать сограждан перенести ударение в существительных женского рода с окончания на основу, даже если вы будете расстреливать всех, кто не повинуется. В лучшем случае, вы можете запретить употребление каких-то слов, и то этого почти никогда не удается, при том, что отдельные слова – это не язык, это далекий подступ к языку.
Люди очень хотели, мечтали вмешиваться в язык, но это никогда не удавалось. В языке есть социальная, эстетическая, культурная сторона. Поэтому в языке есть нормы. А представьте себе язык какого-нибудь племени Новой Гвинеи, у которого нет даже письменности, почему этому языку вы отказываете в праве на существование? Он ничем не хуже европейских языков, даже, может быть, богаче и интереснее. Это такой же интересный язык, но там нет ни писателей, ни литературы, ни нормы, и, тем не менее, эти языки прекрасно живут и функционируют. Про писателей я еще скажу, потому что это очень важно. Верно ли, что образцовый язык – это язык писателей? Вот тут вы затронули очень важную проблему. И очень спорную. Так действительно, всегда считали, и в нашей традиции тоже. Не случайно есть термин – «литературный язык». Русский литературный язык – это язык русской литературы. Этот термин, кстати, плохо переводим на другие европейские языки, по-английски обычно говорят standard language. То есть не литературный, а стандартный, нормированный язык, а это не одно и то же. Известная литературоцентричность вообще русской культуре свойственна. По отношению к культуре оценивать это сложно. Наверное, это хорошее свойство русской культуры. Русская литература – одна из великих литератур мира, но ставить знак равенства между языком вообще и языком писателей, какими бы они ни были, – глубокое заблуждение. Не писатели создают язык, а все мы с вами. И всё сказанное относится к очень ограниченному периоду существования литературы. Это так называемая классическая реалистическая литература, которая претендовала на то, что она отражает жизнь, как она есть. Это некая специальная эстетическая программа, одна из многих, вообще говоря, возможных, но в рамках такой программы и стало казаться, что язык писателей – это такой лучший мини-корпус языка в целом. То есть как бы писатели в ту эпоху создали нам такой национальный корпус, а мы могли считать, что их язык отражает действительность. Такова была эстетическая установка. Но возьмите современную литературу постмодернистскую, разве ее установка в том, чтоб отражать язык, как он есть? Все что угодно, но только не это. Современная литература в основном занимается экспериментами с языком, для нее чем дальше от обыденной речи, тем лучше. Если мы составим корпус из языка таких писателей, что с нами сделают наши же сограждане?
Таким образом, литературоцентричность из корпусной лингвистики всячески изгоняется. В любом корпусе литература занимает не больше тридцати процентов. У нас, в русском корпусе, более сорока – исключительно из уважения к литературоцентричности русской культуры. Это сверхвысокая норма.
Григорий Глазков: Не хочется занимать очень много времени, просто хочу заметить, что я ни в коем случае не сторонник главенства нормы, я абсолютно не имею в виду, что писатели могут делать с языком все что угодно. Единственное, о чем я пытался говорить, – что развитие языка подчиняется эстетическим критериям, и никаких других критериев совершенно не понимаю в этом смысле. Может быть, вы мне скажете, какие они. Я не случайно привел в пример архитектуру, потому что жизнь растений – это жизнь растений, человек не является растением. Вам тогда дуб надо назначить лингвистом среди растений. Ваша метафора, ваша аналогия не очень корректна. Но вообще, большое вам спасибо, вы на многое пролили свет для меня.
Владимир Плунгян: Если вы докажете, что жизнь деревьев в тропических джунглях управляется эстетикой, а не только жизнь растений в садах, тогда ничего не останется, как согласиться с вами. Но тогда надо будет объяснить, что такое эстетически правильная языковая форма, а что такое неправильная.
Вопрос из зала: Вы изучаете язык и то, что написано. А как насчет устного языка?
Владимир Плунгян: Тоже изучаем. Я как раз и пытался сказать, что мы изучаем далеко не только литературный язык, мы давно отказались от мысли о том, что язык писателей – это начало и конец языка. Мы и его изучаем, но он знает свое место. Мы изучаем далеко не то, что написано. Безусловно, устный язык – важнейшая часть любого корпуса, в том числе и нашего корпуса, более того, нужно исправлять существующий повсеместно перекос, примат письменного над устным. Язык существует в устной форме, письменная форма вторична, и изучать надо в первую очередь то, как люди говорят, а не то, как люди пишут. Корпусная лингвистика пытается эти приоритеты восстановить.
Лев Московкин: Объясните, пожалуйста, что такое корпус, как он строится, это эмпирические вещи, эвристические, или есть какие-то алгоритмы. И очень большая просьба, не портите мне, пожалуйста, как эволюционисту впечатление от вашей блестящей лекции рассуждениями о том, что вы не знаете. В эволюции огромную роль играет эстетизм. Спасибо.
Владимир Плунгян: Я не знаю, лично мне было бы приятно, чтобы эстетизм играл в эволюции огромную роль. Но я про это ничего не знаю. Про то, как строится корпус, я вроде бы уже долго рассказывал. В смысле – чем мы руководствуемся, отбирая для корпуса те или иные тексты? Корпус должен быть представительным. Он отражает по возможности все, что на данном временном отрезке в языке существует, и отражает в некоторых правильных пропорциях. Мне кажется, что не стоит здесь вдаваться в технические подробности, есть методики, корпусная лингвистика, собственно, и есть наука об этом. Обсуждение этих деталей не очень будет интересно аудитории, я думаю.
Григорий Чудновский: Я бы своего коллегу поддержал, для меня существеннее, как этот корпус создается, но я вижу, вы уклоняетесь. Тогда другой маленький вопрос. Все, что находится в мировой сети Интернет, это корпус? Все, что скажет Черномырдин своим известным языком, это корпус? Или Жванецкий? Поясните мне это, чтобы я заснул спокойно. Владимир Плунгян <br> (фото Н. Четвериковой) Владимир Плунгян (фото Н. Четвериковой)
Владимир Плунгян: Корпус создается по специальной методике, я думаю, что не стоит выходить за пределы этого таинственного ответа. А ваш вопрос про Интернет, действительно, очень интересный, мне самому бы следовало об этом сказать. Конечно, Интернет – это не столько корпус, сколько библиотека. Это такой огромный прото-корпус. Конечно, Интернет – это колоссальный подарок лингвистам. Доступ в Интернет имеет абсолютно любой человек. Каждый может напечатать что-то на клавиатуре и мировое пространство пополнить созданным им самим текстом. Где и когда в истории человечества такое было? Писало в большинстве культур очень ограниченное число людей. Те люди, которые умели писать, считали достойным быть письменным далеко не любой текст. Поэтому мы получали даже о письменных языках довольно искаженное представление. Лингвисты, конечно, стремились убрать примат письменного над устным, но что и сколько может изучить горстка лингвистов? Они будут ходить с магнитофонами за людьми, записывать, потом расшифровывать, издавать. Конечно, это капля в море. А теперь представьте себе: все человечество, практически все взрослые носители языка старше 12 лет сами себя ежедневно записывают в лавинообразных количествах, изучай - не хочу. Это замечательный подарок, мы очень любим и ценим эти Интернет-тексты. Если мы это разметим, это будет включено в корпус. Слова Черномырдина в корпусе – почему нет? Корпус к таким вещам относится очень просто, не «можно – нельзя», не «красиво – некрасиво», «правильно – неправильно», а один раз сказано или миллион. Сухая статистика.
Вопрос из зала: У меня тоже технический вопрос. Я занимаюсь нарративной традицией блоггеров. Там масса неологизмов, словосочетаний интересных, хотелось бы узнать, ведется ли мониторинг, и каков период обработки, разметки таких текстов?
Владимир Плунгян: Может быть такие тексты – не приоритетный для нас объект. Если бы кто-то ими занимался специально, было бы, конечно, лучше, потому что у нас много других проблем. Но текст, существующий в электронном виде, попадает в корпус очень быстро. Разметка выполняется, в основном, программным образом, автоматически. За несколько дней можно разметить текст, поместить его в корпус, это не проблема. В корпусе у нас, например, есть тексты Живого Журнала. Не все, может быть, стоило бы больше текстов включить, но этим можно заниматься дальше. Еще раз, если явление массовое, оно будет, независимо от того, какой выборкой вы пользовались, даже если вы случайно делали выборку.
Борис Долгин: Вот социолог точно скажет, что это не так. Что стихийная выборка совершенно не обязательно точно представит какое-то значимое явление. «Случайность» выборки надо формировать вполне искусственно.
Владимир Плунгян: Можем ли мы упустить что-то очень редкое, какие-то индивидуальные причуды? Безусловно, можем. Можем ли мы включить какого-то блоггера, рядом с которым даже Черномырдин – это классик русского языка? Не исключено, хотя мы стараемся, чтобы такого не было. Это может быть, но это будет единичным явлением. В корпусе это не страшно. Если то, что нам не очень нравится, туда попадет, мы не боимся, потому что в любом случае это не будет массовым. Если это массовое – значит, надо пересматривать свое отношение к этому явлению.
Борис Долгин: Вы сказали, как теперь удобно и замечательно живется теоретикам, ну, существенно лучше тем, которые хотят этим пользоваться. Не могли бы вы привести пример или примеры каких-либо теоретических концепций, которые таким образом были выявлены, или подтверждены, или опровергнуты, в общем, некоторый реальный выхлоп.
Владимир Плунгян: Я понимаю вопрос, мне не очень просто это сделать, не углубляясь в какие-то специальные вещи, но попробую ответить так: были вещи, которых в старых грамматиках, составленных в докорпусную эпоху, вообще не было, никак. Например, не было статистики. Всякая грамматика была плоской. Вот вы описываете склонение данного языка. Вы перечисляете падежи, приводите правила образования падежных форм, типы склонений, любая грамматика так устроена, больше ничего не сказано. А нам интересно знать, какие падежи употребляются чаще, какие реже. Какие типы форм употребляются чаще, какие реже, какой вариант преобладает при вариативности. Раньше это очень трудно было установить, не было достоверных способов.
Грамматик, в которых бы было такое статистическое зеркало, раньше просто не было. Сейчас они начали появляться. И как только эта информация систематически становится доступна, мы получаем очень интересный материал для рассуждения, в частности, мы оказываемся гораздо более готовы ответить на вечный вопрос теории языка, вопрос о причинах языковых изменений. Известно, что язык меняется, это его свойство, он не может не меняться, такова его природа, язык каждого следующего поколения будет другой. Как он меняется, почему и что движущая сила? Гипотезы о том, что изменчивость связана с частотностью, конечно, высказывались. Но это были только гипотезы. Сейчас их удается проверить, и возникает целая область такой диахронической лингвистики, целый ряд совершенно конкретных эволюционных механизмов.
Это удалось понять благодаря корпусу. Это и теория, и практика составления грамматик. Многие представления того же Хомского оказываются не адекватны тому, что мы находим. Он утверждает, что его теория объясняет лучше всего то, чего в языке не может быть. Но такую теорию очень трудно проверить. Объяснять то, что в языке есть, он считает не такой интересной задачей. Но раньше ничего нельзя было проверить, а сейчас одну теорию проверить можно, а другую нельзя. Хомский даже в свое время несколько раз сказал, что не понимает, зачем нужны корпуса, что это абсолютно бесполезное предприятие, что нет такой лингвистики, как корпусная лингвистика.
Любовь Борусяк: Во-первых, мне хочется поблагодарить сегодняшнего лектора, по-моему, это было безумно интересно, у меня только вот такая мысль возникла. Пока лингвистика занималась нормой, старая теория – это нормативный подход, она, в общем, дружила с обществом, потому что общество по отношению к языку страшно консервативно, наши нормы, которые созданы всё-таки какими-то группами, говорили, что красиво, некрасиво, правильно, неправильно. Сейчас дико консервативное по отношению к языку общество будет относиться к этим открытиям, новым подходам лингвистики, негативно. Хотя, с моей точки зрения, этот подход – самый живой в том смысле, что всё новое, что появляется, в частности, эксперименты с языком, выходят из подполья, получают право на существование. А у нас в русском языке и элитарной новой литературе сразу возникает его отторжение на уровне поползновений, потому что всё, что не классика, то не соответствует нашим нормам и не может существовать, а у вас получается, что может. Это так?
Владимир Плунгян: Нет, мне кажется, что обсуждение этих вопросов не должно принести вреда, скорее пользу. Никакой лингвист, в том числе и я, не предлагает отменить норму, норма нужна обществу, она должна существовать, но очень полезно объяснить людям, что норма создается людьми, и решения о норме принимаются на основе каких-то критериев. Это как, например, тип государственного устройства, мы хотим – у нас будет парламентская республика, хотим – у нас будет монархия. Так же и норма. Хотим, объявим это нормой. К изучению языка это, в данном смысле, не имеет отношения, но, конечно, обсуждать это нужно. И отменять норму не нужно. Мои слова – не призыв отменить норму. Нужно просто лучше представлять природу этого явления, вот и всё.
Виталий Найшуль: У меня технический вопрос. Я пользовался корпусом, там богатые средства отбора, но не очень богатые средства обработки. У меня вопрос к собирателям, есть ли какие-то движения, какая жизнь ожидается в этом направлении?
Владимир Плунгян: То есть вы получили много примеров и хотите иметь удобный инструмент и что-то с ним делать? Да, конечно, сейчас в существующей версии корпуса этого нет, и мы очень хорошо понимаем, что это нужно. Это одна из приоритетных задач. Но другие корпуса сделаны гораздо грубее, чем наш. Наш корпус – первый, сделанный лингвистами. Не программистами, не специалистами по статистике речи, а теоретическими лингвистами для себя. Наконец-то мы призвали именно теоретических лингвистов этим подарком воспользоваться. И он, конечно, немного другой, чем предыдущие корпуса, которые были в этом смысле попроще. Мы поставили корпус на службу науке о языке, что и должно быть его главной задачей. Но это во многом вопрос времени и человеческих ресурсов. Нас поддерживает компания «Яндекс», надеемся, она и в этом вопросе пойдет нам навстречу.
Борис Долгин: А пишутся ли новые истории языков на базе корпуса?
Владимир Плунгян: Да, движение в этом направлении идет, непросто написать историю языка в целом, но это одно из главных направлений, главных типов отдачи корпуса. Во многом ведь именно для истории языка используется корпус.
Борис Долгин: Какие вы видите перспективы кроме сугубо технических? Что дальше?
Владимир Плунгян: Я думаю всё-таки, что с массовым использованием корпуса лингвистика станет существенно другой наукой. Гораздо более естественной, гораздо более эмпирически-ориентированной, но в каком-то смысле еще дальше уйдет из этого филологического гнезда, из которого она уже двести лет как пытается выбраться. Будет больше нетривиальных утверждений и больше неожиданностей. Я хотел бы увидеть корпусно-ориентированную грамматику русского языка и многое другое, надеюсь, что мы скоро это увидим.
Борис Долгин: С какой еще стороны, кроме уже указанных вами, есть оппозиция корпусному движению?
Владимир Плунгян: Если не брать в расчет теоретиков старой школы, я особенно оппозиции и не вижу. Разве что это могут быть очень ленивые лингвисты, которым не хочется нажимать на кнопки, которые считают, что про свой родной язык уж они-то всё знают, а это глубокое заблуждение. Язык шире всякого отдельного человека, даже писателя, даже великого писателя, даже великого лингвиста. И очень опасно отождествлять свою компетенцию с языком. Это очень наглядный урок корпуса. Когда я начал пользоваться корпусом, мои представления о русском языке очень расширились. Мне казалось, я знаю, что можно встретить в языке, а что нельзя, но самые удивительные конструкции встречались мне в корпусе массовым образом. Корпус в этом смысле учит смирению, а не очень смиренные, гордые лингвисты, возможно, будут сопротивляться. Но, я думаю, это единичные случаи, а в основном все внутри нашей профессии только приветствуют появление корпуса.
Борис Долгин: Использование корпусной лингвистики в программировании поисковых машин, новой компьютерной лингвистике возможно?
Владимир Плунгян: Да, конечно, в прикладной области есть колоссальные возможности использования корпуса, мне бы следовало сказать об этом чуть более четко. Не случайно первыми оценившими возможности корпусов были именно программисты, специалисты по автоматической обработке текста. Корпус дает модель. Почему, собственно, нас поддержала компания Яндекс? Потому что именно компании Яндекс нужен был русский корпус, который им в одиночку было трудно создать. И когда они наконец-то узнали, что есть лингвисты, которые готовы этим заняться, они просто с распростертыми объятиями к нам пришли. Корпус – это полигон, это модель, на которой тестируются все такие программы, если он размечен. Ведь корпус дает возможность проверить не только теорию языка гораздо эффективнее, чем раньше, но и все прикладные разработки по данному языку. Поэтому он используется и для автоматического перевода, на который почти что уже махнули было рукой, а сейчас этим снова занимаются. Как теперь перевести предложение? Найти его в параллельном корпусе. Есть и такой подход.
Борис Долгин: То есть это принципиально новый подход к автоматическому переводу?
Владимир Плунгян: Конечно, вся эта корпусная революция и состоит в том, что язык в гораздо меньшей степени абстрактная конструкция, которую никто не видел, и в гораздо большей степени – живое море текстов. Корпус заставляет нас повернуться лицом к этой реальности. Это меняет и теорию, и практику, я уже много об этом говорил.
Категория: Лингвистика | Добавил: sveta (30.10.2009)
| Автор: Владимир Плунгян
Просмотров: 1406
| Рейтинг: 0.0 |
Вы овладеете английским!
Вы верите, что всего за несколько часов можно понять, как поставить правильное произношение, не изучая долго и нудно теоретическую фонетику, а всего-лишь поймав "фокус" языка?
Вы верите, что за несколько часов можно понять всю систему английских времен, которую безуспешно учат годами в школе, институте или на курсах?
Вы верите, что вместо скучных учебников можно заниматься по Вашим любимым фильмам и сериалам, испытывая при этом восторг и наслаждение от занятий английским?
Мы не только верим, а и твердо убеждены, так как уже сотни людей прошли по этому пути и поделились с нами своми успехами и достижениями!
И мы верим в Вас, потому что Вы легко научились говорить на языке, который на порядок сложнее английского!
Поэтому более простым и логичным английским Вы овладеете гораздо быстрее и легче! Конечно,если будете делать это правильно, естественным путем - моделируя носителей языка. Руководствуясь при этом не громоздкими правилами, а простыми и понятными визуальными моделями!
Получите бесплатно материалы - подпишитесь на рассылку!
Получите результат немедленно - приступайте к занятиям прямо сейчас!
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
Главная страница 
Борис Долгин: Есть наука социология, которая тоже должна узнавать что-то по поводу довольно массовых явлений, и сталкивается с проблемой, что не всегда имеет возможность работать со всей совокупностью объектов, о которых она хочет сделать вывод. Там разработаны такие понятия, как репрезентативность выборки. Насколько корпусная лингвистика, с учетом того, что было сказано об изменчивости языка, о вариативности языка – диалектной, социолектной, – насколько при формировании корпусов всё-таки этот момент учитывается? Не возникает ли опасности, что, отметая какую-то часть явлений как не попавшую в корпус, можно не поймать те явления, которые не попали в него вполне закономерно, а не случайно?
