В двадцатые годы нашего века считалось, что на Земле не осталось мест, пригодных для жизни человека и до сих пор не исследованных. Новая Гвинея, второй по величине остров планеты, не была исключением. Европейские миссионеры, плантаторы и чиновники поселились на прибрежных низменностях, будучи убеждены, что в горах в центральной части острова жить невозможно. Однако на самом деле горы, видимые с берегов острова, составляли не одну горную цепь, а две, а между ними располагалось плато с множеством плодородных равнин. Там обитало около миллиона человек каменного века, которые были отрезаны от остального мира в течение сорока тысяч лет. Этот факт оставался неизвестным до тех пор, пока в окрестностях притока одной из рек не было обнаружено золото. Последовавшая за этим золотая лихорадка привлекла одинокого австралийского старателя Майкла Лии, который собрал группу из нескольких единомышленников, нанял в долине проводников-туземцев и решил обследовать горы. Взобравшись на вершину, изумленный Лии увидел по другую сторону горной цепи открытое пространство, покрытое обильной растительностью. К ночи его изумление сменилось тревогой, так как вдали виднелись огни — явный признак того, что долина обитаема. После бессонной ночи, на протяжении которой Лии и его спутники готовили оружие и собирали примитивные бомбы, состоялся их первый контакт с жителями долины. Удивление было взаимным. Лии писал в своем дневнике:

Мы вздохнули с облегчением, когда аборигены появились в поле зрения, мужчина ... вооруженный луком и стрелами, впереди, и женщина, держащая стебли сахарного тростника, позади. Увидев женщину, Эвунга сразу сказал мне, что никакой драки не будет. Мы жестами предложили им подойти, что они и сделали, очень осторожно, каждые несколько ярдов останавливаясь и оглядывая нас. Когда некоторые из них наконец набрались смелости и приблизились, мы увидели, что они ужасно поражены нашим внешним видом. Когда я снял шляпу, те из них, кто был ко мне ближе, в страхе бросились бежать. Один малый робко вышел вперед, разинув рот, и дотронулся до меня, будто хотел убедиться, что я настоящий. Потом он присел и потер рукой мои голые ноги, возможно, для того, чтобы узнать, не покрашены ли они, обхватил меня за колени и стал тереться о них своей пушистой головой... Женщины и дети постепенно осмелели и тоже подошли поближе, и скоро они заполонили весь лагерь, бегая, лепеча что-то, ... тыкая пальцем во все, что было для них новым.

Этим “лепетом” был язык — незнакомый язык, один из восьмисот различных языков, которые будут обнаружены среди жителей гор, изолированных от остального мира, в шестидесятые годы нашего века. Первый контакт Лии повторил сцену, которая должна была происходить сотни раз на протяжении человеческой истории, когда один человек впервые встречает другого. У всех у них, насколько мы знаем, уже был язык. У любого готтентота, у любого эскимоса, у любого яномамо. Не было открыто немых племен, и нет свидетельств того, что какой-то регион служил “колыбелью”, из которой язык распространился, охватывая ранее им не обладавшие племена.

Как и во всех остальных случаях, язык, на котором говорили горцы Лии, был не просто лепетом, а средством, позволяющим выражать абстрактные идеи, невидимые сущности и сложные цепочки рассуждений. Горцы интенсивно совещались, пытаясь прийти к согласию относительно природы бледнокожих привидений. Главным предположением было то, что они — возродившиеся предки или другие духи в человеческом обличье и, возможно, ночью опять обратятся в скелеты. Горцы сошлись на том, что проблему решит опытная проверка. “Один из наших людей спрятался, — рассказывал потом горец Кирупано Эза’э, — и подсмотрел, когда они пошли справить нужду. Он вернулся и сказал: “Те люди с неба ходят испражняться вон туда”. Тогда уже много людей отправились туда взглянуть, а когда почувствовали, что там плохо пахнет, вернулись и сказали: “Может, кожа у них и другого цвета, но их дерьмо воняет так же, как наше”.

Универсальность языкового комплекса — открытие, которое наполняет лингвистов благоговейным страхом и является первой причиной для того, чтобы предположить, что язык — не просто порождение культуры, но продукт особого человеческого инстинкта. Сложность продуктов культуры сильно варьируется от общества к обществу; внутри одного общества такие продукты имеют примерно одинаковый уровень сложности. Одни считают, делая зарубки на деревьях или костях и готовят на огне, добытом от трения двух деревяшек; другие используют компьютеры и микроволновые печи. Язык, однако, разрушает такие соотношения. Существуют общества каменного века, но не существует языка каменного века. В начале этого столетия антрополог и лингвист Эдвард Сепир писал: “Когда речь идет о лингвистических формах, Платон стоит рядом со свинопасом-македонянином, Конфуций — с диким охотником за головами из Ассама”.

Приводя пример случайного возникновения сложных лингвистических форм в неиндустриальных обществах, лингвист Джоан Бреснан недавно написала статью, где сравнивала конструкцию в кивунжо, языка группы банту, на котором говорят в нескольких селениях на склонах горы Килиманджаро в Танзании, с конструкцией в английском, который она описывает как “западногерманский язык, на котором говорят в Англии и ее бывших колониях”. Английская конструкция называется dative и встречается в предложениях типа She baked me a brownie и He promised her Arpege, где косвенное дополнение типа me или her ставятся после глагола, чтобы показать направленность действия. Соответствующая конструкция в кивунжо называется апликатив. Эта конструкция состоит только из глагола, который имеет семь префиксов и суффиксов, два наклонения и четырнадцать времен; глагол согласуется с подлежащим, с дополнением и с подчиненными существительными, у каждого из которых шестнадцать родов (genders). (Для интересующихся скажу, что эти “рода” не имеют отношения к транссексуалам, гермафродитам, андрогинам и так далее, как предположил один из прочитавших эту главу. Для лингвиста в термине род сохраняется первоначальное значение “разновидность”, как и в словах родовой, порождать, родственный. У банту “род” относится к видам, таким как люди, животные, предметы, группы предметов и части тела. Так случилось, что во многих европейских языках рода соотносятся с полами, по крайней мере в существительных. По этой причине лингвистический термин “род” стал использоваться и в нелингвистическом смысле, как удобный ярлык для обозначения полового диморфизма; более точный термин “sex” теперь, похоже, употребляется только как вежливый способ обозначения половой связи.) Среди других полезных приспособлений, которые я обнаружил в грамматике так называемых примитивных групп, особенно удобной выглядит сложная система местоимений в языке чероки. В ней существуют различия между “ты и я”, “другой человек и я”, “еще несколько человек и я” и “ты, я и еще один или несколько человек” — что в нашем языке смешивается в одном многоцелевом местоимении “мы”.

На самом деле, и в нашем обществе существуют люди, чьи языковые способности оцениваются незаслуженно низко. Лингвисты постоянно опровергают миф о том, что люди, относящиеся к рабочему классу, или малообразованные представители среднего класса, говорят на более простом или более грубом языке. Это опасное заблуждение проистекает от того, что разговор не требует от нас никаких усилий. Обыденная речь, как и цветное зрение или ходьба, — не что иное, как превосходный образец инженерного мастерства, технология, которая работает так хорошо, что пользователь принимает ее результаты как должное, не сознавая сложности механизмов, спрятанных за приборными панелями. За такими “простыми” предложениями, как “Куда он идет?” или “Парень, которого я знал, покончил с собой”, скрыты дюжины программ, которые приспосабливают слова для выражения их значений. Несмотря на усилия нескольких десятилетий, ни одна искусственная языковая система не приблизилась к тому, чтобы воспроизвести речь человека с улицы.

Но хотя языковая машина и невидима для использующего ее человека, ее цветные схемы и таблицы присутствуют повсюду. Пустяковые различия между диалектом большинства и диалектом отдельных групп, такие, как isn’t any против ain’t no, those books против them books, dragged him away против drug him away, превозносятся как символы “правильной грамматики”. Но такие грамматические умопостроения ничего не могут поделать с тем фактом, что одно и то же насекомое в некоторых регионах США называют “драконьей мухой”, а в других — “штопальной иглой”^[1], или что англичане называют собак “dogs”, а французы — “chiens”. Заблуждение — считать стандартный английский “языком”, а его вариации — “диалектами”, как если бы между ними были существенные различия. Прекрасное определение дал лингвист Вайнрайх: язык — это диалект, вооруженный армией и флотом.

• Как родной язык влияет на восприятие реальности.
• Языковой инстинкт. Как возникает конкретный язык.
• Секреты памяти
• Что-то с памятью моей стало... Я английские слова – помню!
• Вербальное и невербальное владение языком.
• Мозг человека - сверхвозможности и запреты
• Учитесь с удовольствием