Когда мы в первый раз приехали в Германию, моя жена, Надежда, не имела абсолютно никаких познаний в немецком языке. Я говорил ей:
— Раз уж ты не ходишь теперь на работу и тебе всё равно приходится целыми днями сидеть дома — воспользуйся этой замечательной возможностью и выучи немецкий!
Я набрал для нее в библиотеке всевозможных учебников, аудиокурсов, словарей. Но Надежда — не такой человек, чтобы вникать в грамматические таблицы или выискивать значения незнакомых слов. По моему, она ни разу в жизни так и не заглянула ни в один словарь. И тем не менее, через три года в нашем внутрисемейном соревновании — «Кто больше преуспеет в немецком?» — она оставила нас с Денисом далеко позади.
Дело в том, что Надежда — страстная поклонница телевизора. Не успевали мы с Денисом выйти из дома (я отводил его по утрам в злополучный французский садик, а сам отправлялся на работу), как она пристраивалась на диванчик, нацеливала пульт управления на заветный экран — и погружалась в блаженное созерцание мыльных опер и детективов.
— Чего ты там смотришь? Ты же ни слова не понимаешь, — говорил я.
— Ну и что, — отвечала она, — мне просто интересно. Мне не нужно понимать слова. Я уже смотрела все эти фильмы в России на русском языке. А если что-то и не смотрела, то я всё равно всегда знаю, о чем речь, потому что все сюжеты одинаковые.
— Что за удовольствие — смотреть одни и те же фильмы по многу раз, с одинаковыми сюжетами!
— Ты просто в этом ничего не понимаешь.
Шло время — и к исходу третьего года у Надежды стали появляться немецкие приятельницы. Они сидели вместе на одной скамеечке на детской площадке и, пока дети копались в песочнице, оживленно болтали. Если и есть на свете что-то такое, что Надежда любит больше телевизора, так это — поболтать. При случае, она мне хвасталась:
— Между прочим, Вальтраута сказала, что я очень хорошо говорю по-немецки и у меня почти идеальное произношение.
— Известное дело, — отзывался я. — Всякий иностранец, живущий в чужой стране, постоянно слышит комплименты в свой адрес: «Ах, как хорошо вы говорите на нашем языке!» Вот когда никому больше и в голову не будет приходить делать тебе такие комплименты — это и будет означать, что ты говоришь действительно хорошо.
— По-моему, тебе просто завидно.
И вот тут Надежда, пожалуй, была права. Ей на самом деле можно было позавидовать. Ее немецкий был весьма своеобразен. Она не имела ни малейшего представления о грамматике и совершенно не заботилась о каких-нибудь там артиклях, падежах, временах, лицах или числах. Она просто вываливала на собеседницу всю кучу слов, которые приходили ей на ум, но она делала это легко, без напряжения, и ее мысль была абсолютно понятна. Она говорила чудовищно неправильно и в то же время совершенно восхитительно. Наверное, она провалила бы даже самый простенький экзамен по немецкому языку, однако же немки охотно с ней разговаривали. Излишне упоминать, что у нее не было никаких проблем с пониманием ее собеседниц.
Что же касается меня, то я к тому времени знал назубок все основные правила немецкой грамматики, прочитал пару десятков толстых книг на немецком языке, выписал на карточки несколько тысяч немецких слов и регулярно обновлял их в памяти. Однако поддерживать непринужденную беседу с немцами я всё равно не мог. Говорение было сопряжено для меня со страшными мучениями. Я постоянно был вынужден думать о том, в какой падеж надо поставить имена существительные, какого они рода, какого они требуют артикля. Мне приходилось отслеживать в своей речи глаголы сильного и слабого спряжения, с отделяемыми и неотделяемыми приставками — и заботиться об их правильном положении в главных и придаточных предложениях. Однако, несмотря на все старания, я не успевал вовремя припоминать все необходимые правила: из моего рта вылетала одна грамматическая ошибка за другой. Эти ошибки я, конечно, тотчас же замечал — но, увы, уже после того, как они были сделаны. Мое внимание было настолько перегружено, что его уже практически не хватало ни на предмет разговора, ни на моего собеседника. Я постоянно переспрашивал, просил повторить несколько раз одну и ту же фразу — и очень часто, так и не поняв ее смысла, отвечал наобум. Несколько минут подобной беседы приводили меня в состоянии тяжелого умственного переутомления. Я уверен, что и моим собеседникам приходилось не слишком сладко. Образованные немцы после нескольких секунд разговора со мной непременно норовили перейти на английский.
И всё это была награда за долгий, упорный труд! Как тут было не позавидовать Надежде, которая, казалось бы, даже и не думала себя утруждать! Иногда я устраивал ей экзамен:
— Вот ты заявила своей Вальтрауте: Dann sag ich dir Bescheid [И тогда я дам тебе знать]. А тебе, вообще, известно, что такое Bescheid [сообщение о состоянии дел]?
— Нет, понятия не имею.
— А что ж ты тогда так говоришь?
— А они все так говорят. Что, разве это получилось не к месту?
— К месту, к месту, — с неохотой признавал я.
Однако в большинстве случаев она называла мне значения немецких слов быстро и безошибочно.
— Ты же никогда не заглядывала в словарь! Как же ты можешь это знать?
— А понятия не имею. Знаю — и всё!
Иностранный язык — это такая громадина, которую снаскоку не осилишь. Новичок, пытающийся разговаривать по-чужеземному, еще очень долго не будет говорить так, как это делают сами чужеземцы. Прибегая к школьным понятиям, можно сказать, что ученик обязательно будет допускать ошибки. Принципиальный вопрос заключается в том, каких ошибок следует избегать с самого начала, а какие, наоборот, можно позволить себе делать с легким сердцем.
Мне кажется, Надежда интуитивно нашла правильный ответ на этот вопрос. Грамматические правила, словарные значения слов — для новичка всё это вещи второстепенные. А что же главное? Главное, как всегда, лежит за пределами грубой материальной сферы и трудно поддается определению. Для себя я формулирую это так: важно прочувствовать, что язык — это живое существо, и наладить с ним дружеские отношения.
Возьмем, для примера, немецкую фразу:
— Ich habe Hunger [Я имею голод].
Именно так немец дает понять, что он хочет есть. Что происходит во мне, когда я слышу эти слова? Если я хотя бы смутно вспоминаю о «сосании под ложечкой», или представляю себе стол, накрытый всякой «вкуснятиной», или мне приходит на ум какой-нибудь попрошайка-мальчишка из старого романа, — значит, язык живет, и мы с ним на дружеской ноге.
Если же я говорю себе: «Ага: ich — это личное местоимение первого лица единственного числа, а habe — это глагол, требующий после себя винительного падежа», — значит, язык мертв, и я занимаюсь лишь ученым мудрствованием над его останками.
Всякий организм можно расчленить на части и наделать из них анатомических препаратов. Лексика и грамматика — это то, что остается от языка, если вынуть из него живую душу. Патологоанатомические исследования, безусловно, полезны при определенных обстоятельствах, но никогда не следует забывать о том, что препарированные кусочки нельзя склеить между собой так, чтобы снова получился живой организм. Жизнь порождается другим способом.
Осваивать чужой язык — это значит выстраивать в памяти мостики между событиями, мыслями, чувствами, образами, с одной стороны, и звуками иностранной речи, с другой. Ясно, что поначалу иностранная речь будет «слышна» в памяти не очень отчетливо. Поэтому при попытке воспроизвести ее неизбежно будут возникать искажения. Самый верный способ помешать естественному ходу вещей заключается в том, чтобы назвать эти искажения ошибками, и употребить все силы на то, чтобы их избежать.
Живую речь невозможно сконструировать из лексических единиц по грамматическим правилам. Эта задача не под силу даже самым мощным современным компьютерам. Речь просто выливается из меня, и единственное разумное, что я могу сделать, это позволить этому потоку беспрепятственно течь: и уж что выльется, то и выльется. При этом грамматика никак не может помочь процессу формирования потока. Она хороша лишь как средство для последующей проверки. Это что-то вроде контрольной суммы при передаче большого пакета информации. Если оказалось, что вылившиеся из меня слова отвечают определенным стандартам, значит, я уже сейчас могу предлагать себя на рынке наемной рабочей силы в качестве знатока-специалиста. Если же нет, то мне предстоит еще какое-то время заниматься языком ради собственного удовольствия, пока его «звучание» в моей памяти не наберет достаточной «громкости» и пока я не научусь воспроизводить «слышимое» без сильных искажений.
Таким образом, освоение живого языка вращается вокруг оси: «Понимаю — слышу внутри себя — воспроизвожу». Понимание означает, что звучащая речь неизбежно вызывает во мне определенные образы, чувства, переживания, и я уже не могу этому воспрепятствовать. Внутреннее слышание — это, в некотором смысле, противоположное явление: реально или мысленно переживаемые события непроизвольно ведут к тому, что я «слышу» в своей памяти те слова и фразы, которые связаны с похожими ситуациями. И, наконец, под воспроизведением понимается говорение вслух или записывание того, что слышит «внутреннее ухо». Это особое, непростое искусство, которому нужно специально учиться. Это сродни тому, чтобы уметь сыграть на музыкальном инструменте (или разложить по нотам) мелодию, которая вертится в голове.
Другие материалы по теме
Источник: http://nekin.narod.ru/e42.htm | 
Главная страница 
